Имя и отчество - [29]

Они смотрели; она шла, ничуть не смущаясь. С незнакомыми она не разговаривала, а когда приходилось, то сердито-неразборчиво, торопясь оборвать… Значит, так: вечер, фонари только что зажгли. Гена сделал отстраняющий жест, создавая себе коридор, — шире, шире! — и девушки понимающе расступились. Гена двинулся с сиренью за спиной.

Венера оглянулась и пошла быстрей.

— Эй, послушай, — сказал он.

— Чего тебе? — швырнула она на ходу.

— Да погоди! Тебя как зовут-то?

— А тебе что?

— Хочу познакомиться. Меня, например, — Гена.

— Ну и что?

— А тебя?

— Иди ты отсюда!

— Да погоди же. Чего ты сердишься-то?

Венера присела и, не спуская с него глаз, похлопала ладонью по пыли, схватила камень.

— А ну покажи руку!

— Да это я так…

— А ну покажь!

Она замахнулась, и тогда он протянул ей сирень.

— Это тебе, на.

— Зачем?

— Просто так. Я видел, как ты у торфяника с малышами цветы собирала… У меня больше ничего нет.

— Ну и что?

— Ничего. До свидания.

— Пф… До свидания.

— Если хочешь, я буду ждать тебя завтра здесь в это время.

На территории у ворот Венера бросила камень и сирень в крапиву.

Что дальше? Ночью она проснулась (может быть, даже от крапивных ожогов на руках, хотя крапивы и не коснулась), встала и, боясь зажечь свет в спальне, прошла чуткий коридор, спустилась на нижний этаж. Посреди пустой раздевалки одиноко висел халат ночной нянечки. Она прошла к воротам, достала из крапивы гроздочку сирени с ремешком оборванной коры и вернулась в спальню. Утром поставила сирень в литровую банку с водой на тумбочку.

Я помню эту банку из-под кабачковой икры.

…Значит, так, вперед, конечно, пустить ветеранов войны, потом всяких очень заслуженных. За особые заслуги перед государством. Потом — в порядке очереди. Во избежание нервной перегрузки у Венеры тех, кто явно не похож, на территорию вообще не пускать… Мало ли что хочется, всем хочется, куда эти самые отцы-то города смотрели? Не смогли обуздать стихию, не придумали как-нибудь организованно… Очередь, очередь соблюдайте! Тоже мне Касимов… Надо было хоть палатки с собой взять, что ли… Говорят, к ним туда знаменитый джаз-оркестр приехал, в столицах мира визжали от восторга, километры очередей, а тут — что такое? Город опрокинулся и хлынул к какой-то детдомовской девчонке искать с ней сходства. Ну, джаз-оркестру за недоумение дадим место в первой сотне, ладно…

Я не понимаю, почему это фантастично.

Я все-таки скажу вот о чем. Конечно, в этом пункте у всех по-разному, наверное… Вот о чем. Все-таки мне здесь хорошо. Не просто так, что, мол, вот хорошо, и все, дело, мол, нашлось, настоящее, сытно там и прочее (кстати, питание мне обходится в 20 коп. в день), а это другое. Ну там перепады в настроении, сомнения, ну там даже отчаяние, а вот — хорошо! (Или — замять для ясности?) Вот кто бы меня понял — хирург. У него тоже — то получается, то нет, и совсем бывает страшно — летальный вдруг исход, и меж благодарностей ему и жалобы и разносы…

Ну, такое, скажем, событие: убираем мы картошку. То есть все мы, все сто шестнадцать воспитанников и восемь воспитателей. И конечно же тут вся наша техника — трактор гусеничный, «Беларусь» и один маленький огородный. Грузовик еще. Выкатили на берег пруда даже автобус, полный ящиков с бутербродами, — это чтоб в обед не носить пыль в столовую… Краски все уже сентябрьские, где уморились, где сгорели, но все еще очень жарко. То ли нас много, то ли поле большое, то ли день высокий, то ли до вечера далеко, то ли до зимы близко, — хорошо!

У Николая Ивановича все мальчики умели водить машину и трактор. (Я теперь убежден, что воспитатель должен сбоку своего дела иметь какую-то профессию, и хорошо бы, чтоб он знал ее хорошо. Как бы я вот сладил с Дамой Истоминым, с его тягой на волю, а у Николая Ивановича Дима уже катается на маленьком ярко-красном тракторе.)

Так получилось, что мы как с утра побежали слегка, для пробы, так и бежали, всеобщая такая трусца получилась. Прибежал мальчик с борозды с ведром картошки, и, пока его ведро поднималось наверх кузова или тракторного прицепа, он пританцовывал — все еще бежал. Казалось, этим ритмом было теперь заражено все… А вот не все.

Примерно так в полдень, что ли, появились сбоку поля, в кустах какие-то хипованные, четверо. Откуда-то куда-то они брели сами по себе, безобидные, немного разморенные жарой, никому не мешали, прилегли тут отдохнуть то ли посмотреть, и один из них бренчал на гитаре, мне издали показалось, что инструментом он владел прилично. Когда я потом попытался хоть что-нибудь о них вспомнить, хоть одну какую-нибудь отличительную деталь, примету, я ничего не мог вспомнить. Я и взглянул-то в их сторону всего раз — когда туда пошел Николай Иванович и попросил их уйти. Они посмотрели на него без всякого выражения, ни на секунду больше, чем это можно было ожидать, встали и молча пошли.

До них и после тоже мимо нас проходило много всяких людей городского воскресного вида; у нас здесь выше пруда по речке стоит дом отдыха железнодорожников, еще километром выше — пионерский лагерь центральной газеты, да с другой стороны детдома на той же речке — санаторий; места кругом прекрасные, народу много. Но когда мы потом хватились Димы Истомина, все сразу вспомнили про этих хипованных. Ребята, правда, не видели, что он именно с ними ушел, но почему-то утверждали, что с ними. Я думаю, ребятам лучше об этом знать.