Имя и отчество - [28]

Так что у него, например, детский дом был действительно детским. Хотя сам он, правда, несколько перегибал в сторону хозяйственных дел, на эту, взрослую, сторону у него как-то получалось ловчей. Впрочем, и тут выходило на то же — о т ц о в с к а я  забота. Чтоб все у моих детей было. Но главное, над чем он бился всегда, — это: где найти хорошего воспитателя? И как его удержать? Что-то все нету их, хороших. Был один, да и того взяли в министерство. (Сомневаюсь, что он там нужней.) Если б Гордеичу самому нашелся лучший заместитель, он бы, конечно, тотчас спокойно вспомнил, что он — слесарь. Но лучшего пока не видел и возразил бы, если б прислали ему взамен многограмотного, но малопригодного. Уже и был, говорят, случай… И он был  о т е ц — со всеми сложностями и осложнениями отца, у которого шестнадцатилетняя дочь. То есть был сильный и слабый, имел авторитет и беспрерывно его терял, руководил в своей семье и был в подчинении…

В первых числах сентября Гордеич переселил меня в воспитательский корпус, мне было жалко расставаться с картофельным полем и облаком, но он пригрозил, что не даст дров; я упорствовал; он пообещал пустить барак на слом.

И барак, правда, сломали.

Теперь у меня в окне сквозь деревья с голыми прутьями наивно светится небо; вдоль стекла редко-редко пролетит лист, иногда ночью слышно, как плачут перелетные птицы, в такую минуту кажется, что стынет пруд.

Я никогда не был в Касимове.

…Как это происходило? Но «происходило» — не то слово, потому что ничего же на самом деле не происходило, ну, неважно. Тоже ведь и там, в Касимове, наверное, речка своя есть, ну, неважно, при чем здесь, черт возьми, речка! А вот вокзал. Наверное, автостанция. Она сошла; ага, город там — туда. Направляется туда. Нет, не сразу. Автобус междугородный, поэтому сколько-то пассажиров приехало в гости, к своим. Встречают; объятия. «Господи, а это кто?! Да неужто Дуся? Три года не виделись, а как выросла, не узнать». — «Нет, это не с нами, это так… Мы Дусю нынче в Артек отправили». Вот здесь-то и вру. Детдомовца нельзя  у з н а т ь, узнать в нем кого-то другого, перепутать с кем-то из знакомых. «Здорово, ну чего смотришь, не узнаешь, что ли?.. Ой, простите, обознался». Такого не может быть с детдомовцем, он один такой, он ничей, обтоптан, обкошен. Он как отдельное дерево, у этого дерева и крона другая — вся продута ветрами. Да ведь откладывается же что-то, как-то же формируется иначе, если с самого начала эмоции его приглушены: не поревел как следует, не покапризничал, не ел за бабушку, не ел за дедушку, а просто ел, и слишком рано пришлось самому принимать решения. Детский эгоизм вывернулся наизнанку, и вдруг оказалось, что это внутреннее достоинство.

Ну и как там дальше? А дальше — ничего. Маленькая Касимова в городе Касимове.

Не знаю. Не работает больше воображение. Знаю только, что Венера прожила там четыре дня. И спрашивать бесполезно, потому что нечего же действительно рассказывать. Ничего не происходило. Четыре дня ничего не происходило — четырежды ничего, только жизнь опрокинулась.

А если наоборот: город Касимов приехал в гости к маленькой Касимовой?.. Странно не то, что это фантастично, а странно, что это странно.

…Как это происходило? Они стояли у клуба. Скажем, до начала фильма. (Значит, фонари на клубе еще не горели.) До начала фильма, которого не очень и ждали, оставалось полчаса. Билетер, он же киномеханик, он же завклубом, дядя Гоша, пришел, отпер дверь и стал обилечивать. Запустил фильм, вернулся и сел возле дверей — обилечивать тех, кто еще набредет. В зале сидело человек восемь, не больше. Фильм был хорошим поводом позубоскалить, и дядя Гоша, который помнил времена, когда на редкие фильмы ломилась вся деревня, зажигал свет, чтобы унять возню. Особым шиком было встать в середине картины и выйти. Вышли. Постояли. То да се. Куда? Может, в биллиардной шары покатать? Но дядя Гоша уже запер клуб и ушел.

Они смотрели, как подкатывает автобус. Тетка неестественных форм выпиралась из автобуса с двумя сумками из клеенки, связанными веревочкой, — одна сумка на груди, другая на спине. Она выходила минуту, все остальные — тоже минуту. Две минуты. Они смотрели, как выпархивают и идут девушки, сразу оживившие местность. Это были их Люси, Вали и Нади — свои парни. Те тотчас тоже увидели, замахали, присоединились. Пошел треп ни о чем, но, как всегда, немножко опасный — завибрировало в оголенных проводах… Вдруг Гена шагнул в калитку, возле которой они стояли, один из кустов сирени дрогнул, и Гена вернулся с рукой за спиной. Все проследили за его взглядом и увидели Венеру.

Венера не могла быть своим парнем. Она давно созрела, это было видно, но сама она об этом не знала, это тоже было видно, — еще не шепнулось ей в откровенном сне. В то же время в ней было много еще задержавшегося детского, мальчишеского, часто она срывалась играть с малышами, но не в куклы, и сразу же раздавался рев из-за ее неловкости. Если приходилось пробежаться — это было редко, только на плач маленького, — она придерживала рукой мешающую грудь. Волосы у нее были жесткие, густые, без всякой прически. Иногда почему-то ходила в пальто, наверное, для нее это была самая удобная одежда — не надо застегивать и много карманов; века назад она носила б мешок. Незнакомый мог ее спросить: «А не жарко, паренек?»