Имя и отчество - [26]

— Не мое это, наверное, дело — воспитывать. Вот честно; не понимаю, чего меня Гордеич еще держит? Другой давно бы уж плюнул…

Черт захихикал.

— Ты думаешь, он тебя взял, чтобы ты воспитывал?

— А что еще?

— И только?

— Хочешь сказать, чтоб детдом меня воспитывал? Что-то ты слишком хорошо о нем думаешь. Ну ладно, лучше скажи, что с ней будет?

— Как что будет, дочка будет. Или ты хочешь принять меры? Поговорить с Лидией Семеновной, та поговорит с врачом, врач поговорит с Венерой…

— Не надо?

— А тебе-то чего беспокоиться? Теперь уж без тебя все уладится. Ведь дело-то какое… Такие дела, сам знаешь, лучше улаживать другим.

— Ну а родится?

— Уже двое! Она скажет: наконец-то я вижу человека, похожего на себя. Теперь нас двое… Одни, умные и грамотные, ищут, копаются в архивах, пишут запросы, поднимают на ноги полстраны, и самые настойчивые или счастливые находят, в конце концов… Или, наоборот, убеждаются, что нечего искать. А другие… Но других нет, есть одна, гениальная, которая вот как нашлась.

— Да и к тому же любовь.

— А если нет? Тогда? Камнем кинешь?

— Я спрашиваю! Да или нет? Это важно.

— Важно, важно, — опять захихикал черт. — Еще бы! Было бы хоть немножко проще, правда? Уютней как-то. При случае можно было бы, например, смело стукнуть по столу: да вы что, она же любит…

— Пошел ты!..

Я кинул в него палкой — со старой ветлы упало несколько желтых листьев.

…Я вернулся к калитке, она оказалась на запоре. Я не знал, зачем я сюда вернулся, и, наверное, окажись калитка открытой, я бы повернулся и ушел. Но калитка была почему-то на запоре, и я начал ее трясти. Появился старик, наверное, сам Матвей Стрекопытов. О нем я совсем забыл.

— Счас! Счас я тебе открою! Сча-ас! Погоди-ка, где-ка она у меня…

— А вы копыто отстегните, — посоветовал я.

Сбоку, из сарая, вышел брат Гены. Постоял, глядя себе под ноги, вздохнул и потащился ко мне. Именно потащился, как-то странно сникая на ходу, последние шаги он делал уже в крайней степени усталости — на нем жили одни желваки — и уже совсем на исходе сил отодвинул засов.

— Ну… — он немножко задыхался. — Прошу.

— Сашка! — закричал старик. — Не дури! Уходите там!.. Ради Христа, уйдите от греха!

Я испугался позже, уже шагов за тридцать. Да, ничего не скажешь, сильные люди.

Прошло две недели. Мы с Гордеичем делали вид, что никакого заявления не было. Осторожно упал откуда-то мягкий сентябрь, я и не заметил, только смотрю: уже занятия, два обязательных часа — подготовка к урокам, после уроков работа в мастерских, — и когда все это притерлось, стало привычным? Старшие классы еще до общего подъема уезжают на нашем автобусе в Карабиху; у нас тут только восьмилетка.

Подготовка к урокам; по левую руку от меня, от моей кафедры, пятый и шестой, по правую — седьмой. (Старшие классы готовятся у себя самостоятельно.) Они занимаются, я занимаюсь — сочиняю недельный план воспитательной работы. Это надо было сделать в «окно», но когда в моей работе «окна», я, наверное, так и не пойму. Гордеич посмотрит, переставит местами пункты пятый и шестой и утвердит, а обстоятельства переставят местами пункты первый и десятый, а пятый и шестой окажутся вообще невыполнимы. Интересно, когда Левашов успел уже запятнать новенькую форму? Рисует что-то в учебнике. Все мы сегодня из-за него немного сонные — вчера он не вернулся к часу ночи, и мы ходили его искать. По установке Гордеича: один за всех, все за одного — значит, все отвечают за одного; не вернулся один к часу — поднимаются все искать. Когда мы вернулись, Левашов, оказывается, уже преспокойно спал. С собаками опять беда — чем кормить? Из соображений санитарии в столовой брать объедки не разрешается — поди проверь, с какими они руками пришли на кухню за объедками. Комбикормов выделяется для скота полторы тонны на квартал, — что бы взять полведра, но заведующая подсобхозяйством ругается, мол, они всех бездомных собак сюда тащат, а я их корми. Какой бы здесь пунктик придумать?

— Сережа, не сделаешь уроки — неохота будет идти в школу. А неуспеваемость, брат, она от неохоты.

(Почему так тянет на сентенции? Легче, наверное, дается.)

— Я делаю.

— Я вижу, что ты делаешь.

Зубрит правила уличного движения; скоро Николай Иванович будет принимать у них экзамены по вождению.

— Люся, ты все время чему-то улыбаешься — не отвлекайся. Опять видела во сне, как тебя ругала мама?

(Нет, это я зря.)

Однажды она проснулась и сказала, сияя и плача от счастья, еще не придя как следует в себя, еще растепленная к откровенности: «Я видела во сне, как меня ругала мама». Мамы у нее нет.

Она мне не нравится, и сам я себе не нравлюсь, когда она рядом, потому что притворяюсь, давлю в себе неприязнь. Всегда неестественно оживлена, хватает за руки. «Борис Харитонович! Борис Харитонович!.. Ой, я потом вам скажу». На кого-то о чем-то намекает, но не придумала еще с ходу. И это бы еще ничего, но намеки все какие-то… Не о чистом. И о чистом. И это бы тоже ничего, если б хоть неравнодушно, с гневом, но это так, уже привычный зуд, неудачная игра в детство, сама она в свои одиннадцать как-то уже очень не ребенок. Неравнодушна и любопытна только ко всему запретному, видно, у тетки, от которой недавно сюда взяли, узнала она многое, узнала уже все. И эта игра в детство, которого нет, — больно смотреть.