Имя и отчество - [27]

— Борис Харитонович, я уже сделала, а теперь что мне делать?

— Сейчас подойду проверю.

«Я видела во сне, как меня мама ругала» — здорово было сыграно. Я, конечно, поверил; она не могла удержаться и, показывая на меня пальцем, рассмеялась и смеялась долго и всласть. Глупое же было у меня, наверное, лицо, представляю.

— Борис Харитонович, а вы кому письмо пишете? А давайте мы с вами будем переписываться!

— Хорошо. Пиши. Леня будет у нас почтальоном.

Надо бы действительно написать маме. Сколько я уже здесь, а не удосужился. Но ведь и положение-то какое — то ли я уже решился остаться, то ли еще не решил. И потом, я знаю, мама будет искать между строчек, скоро ли я женюсь. Есть у меня уже кто-нибудь или еще нет. Как будто, пока нет, она тоже не устроена и неприкаянна. Может, позвать ее сюда? Жить есть где…

— Да не буду я ее письма таскать.

— Леня! Почему?

— Да ну.

— А мы обойдемся, правда, Борис Харитонович?

— Нет, ну как же без почтальона? И без почты? Надо же письмо заштемпелевать, отправить в аэропорт… Тогда Леня повесит карту и поможет проложить маршрут.

Они-то за что ее не любят?

А я — за что?

Есть другая жизнь. Она обтекает нашу территорию, почти не соприкасаясь с ней. Мы как в разных комнатах, и в нашей слегка потрясывает на общих половицах, когда там ходят. Там рождаются, взрослеют и умирают, а у нас не рождаются и не умирают, а только растут и шумят — детский мир. Там тоже шумят, но иначе, это шум дела, везде непрерывно что-то производят: в Жарах готовят деловой лес, в Гальневе — торф, и вот уж совсем близко начали строить бетонно-асфальтовый завод, и только у нас ничего не производят. Работа в мастерских не в счет, цель тут — не стулья, например, а трудовые навыки, умение обращаться с инструментом. А что там картошка, овощи — так сами ж и потребляем. Контакты? Разве что придет старуха с какой-нибудь жалобой, но, не найдя в этом незнакомом мире, кому б ее обстоятельно выложить, уйдет. Еще пришлют из энской воинской части грамоту и благодарность за отличника боевой и политической подготовки. Еще приедут шефы с радиозавода. По воскресеньям — одна-две матери, тетка, дед…

Говорят, все зависит от воспитателя. Говорят, было время, когда приезжали детдомовцы из соседних областей и даже из других республик, и наши ездили в гости, горели пионерские костры, был при детдоме музей, были кружки, был на пруду флот — яхта и несколько четырехвесельных лодок. Я слышу: Рудольф Павлович. Вот был Рудольф Павлович… Да, слышу, нету Рудольфа Павловича. Был бы сейчас Рудольф Павлович… Он теперь в министерстве, говорят, пишет книги по воспитательскому делу.

Кстати, дед. Если мальчик бежит, искать не надо — он у деда. (На этом месте, на которое я ставлю деда, может быть, конечно, любой, пусть бабушка, пусть тетка, пусть даже совершенно чужой, но мне как-то все деды попадались.) Что-то такое, наверное, есть в мужской породе, если через голову матери смыкаются старый и малый. На свете нет дедушки, который был бы лишен прав на внука, и все наши деды находятся в тех исключительных обстоятельствах, когда не могут взять внука к себе — или болезнь, или иждивенчество, когда нет своего голоса. И когда приходит дед, он тут бог и царь, все на нем виснут, Лидия Семеновна приглашает откушать чаю… Даже так: отец может бросить семью, за всю жизнь не видеть и не знать сына, а в старости, на пороге, так сказать, вдруг взять к себе внука — и как омоется его сердце. В воспитании дедушки нет ни той горячей, но негреющей животной любви-судороги, ни той необъяснимой остуды, когда ребенок оставляется в роддоме, а как раз мудрая середина, которая, не знаю, как где, а здесь действительно мудрая.

Ушинский, Макаренко и — Дед.

Вслед за Дедом я бы, пожалуй, поставил Гордеича. По-моему, он этого заслуживает. Сразу за Дедом — это ничего, это хорошее место. Есть, конечно, гении, которые сами берут себе право руководить, сами создают ситуацию, идут впереди события и побеждают или терпят поражение. (От их даже поражений долго еще расходятся круги.) И есть такие, которых создают ситуации и вручают им право руководить. (Эти непобедимы; сделав свое дело, они, как Кутузов, умирают.) И есть просто Гордеичи, которые становятся руководителями случайно или по необходимости. (Командир рядом упал, и надо докричать его команду.) Гордеич сказал: «Ладно. Надо так надо». Хотя с бо́льшим бы удовольствием, конечно, слесарил, как слесарил до войны. Правда, у него была одна особенность, которая прямого отношения к делу вроде не имела, но тут пришлась кстати. Мы невольно уважаем людей, которые возвращают нам свежесть давно привычных понятий. Не совсем ясно, как они это делают. Во всем, что он говорил, было всегда все знакомо, пройденное, так сказать, все было верно и ничего никогда нового, он не поражал неожиданностью. Но Курская дуга, например (если он говорил про Курскую дугу), оказывается, б ы л а. Вдруг поражаешься прежде всего такому простому и вот где неожиданному: она — была! Прежде всего; а уж вслед за этим выстраивается в памяти, что, мол, то-то и то-то, тогда-то. То есть не то чтобы сомнение: была — не была (какое уж там сомнение), и не то чтобы ты сам как будто пережил (какое уж там!), а обретаешь новое качество старого факта — личное мое открытие. Дело тут конечно же в нем самом, а не в его словах, он сам был прежде всего достоверен.