Имя и отчество - [15]

Цепь удач не прерывалась дня, наверное, три. Конечно, надо было насторожиться после первого же маленького срыва, но я не дал удаче перевести дыхания, пожадничал…

Через три дня после ухода Миши к нам из одного подмосковного детдома перевели мальчика пятнадцати лет. Гордеич дал нам всем сопроводительное дело и спросил, кто возьмет мальчика. Первым читал Николай Иванович из третьей группы, он сказал: «Беру». Вторым читал я и сказал: «Беру». Но мальчика уже отдали Николаю Ивановичу. Я пошел к Гордеичу и заявил:

— Мальчик мой. У меня неполный комплект, и этот мальчик мой. Пойду скажу ему, пока он там не привык…

— Как это то есть неполный? — воззрился Гордеич. — У тебя-то как раз и полный, а у Николая Ивановича восемнадцать. Все.

О Мише я поостерегся сказать, дело это надо было проверить временем, иначе поднимется скандал, и я прикусил язык.

— Ага! — сказал Гордеич. — Интересно стало? Я тоже — читал и удивлялся. Нет, пусть им Николай Иванович займется, ему как раз надо пообточиться на таком тонком деле.

Тут была мне одна удобная возможность нажать, но… никак нельзя было. Дело в том, что Николай Иванович был воспитанником нашего детдома, год назад вернулся из армии с правами водителя, заявил, что нигде, кроме детдома, не хочет работать, и стал работать тут шофером. И как-то на несколько дней заменил заболевшую воспитательницу. Потом еще замещал несколько раз, и воспитательница стала даже этим злоупотреблять; дома у нее было две коровы, большой огород, кроме того, они с мужем держали общественного быка, вставала она в три и в группе просто спала. Несмотря на то что до пенсии у нее оставался год, Гордеич ее уволил, а на ее место поставил Николая. Видать по всему, Николаем он здорово дорожил. Воспитательница подала в профком жалобу, и Гордеичу предложили вернуть ее. Но тут он уперся, а когда дело выиграл, выдержал и ее слезы. И качать мне сейчас свои, выгодные в сравнении с Николай Ивановичевыми, права значило намекать, что он без образования и что место его за рулем, а не здесь. Тут насчет образования было вообще больное место Гордеича; он хоть и не высказывался никогда прямо, но чувствовалось, что ни во что он ставит не только бумагу… Пусть он тут и не прав, но, ей-богу, он имел право быть неправым, тут как-то все так, что лучше не вдаваться и не трогать — не мне тут трогать. Исключение он был, вот и все.

И я попробовал нажать на Николая…

Тут надо бы два слова о нем самом. Его группа, кстати, была по всем статьям лучшая. Если что ее и портило, так это какая-то отдельность, она была слишком сама по себе (не из зависти ли я так?), и в этом она очень была похожа на своего воспитателя. А сам он был вот какой: он все время куда-то шел… В гимнастерке, в армейских сапогах, с большой связкой ключей куда-то шел, что-то там делал или намечал дело, а потом опять куда-то шел, и так весь день. Он не ходил, а он шел (никогда бегом), и даже когда ночью у себя, освещенный настольной лампой, ходил от стены до стены, отдыхая от учебников, он не ходил, а все еще куда-то шел. То ли он просто не умел поддерживать разговор ни на каком уровне и не хотел этого обнаружить, то ли действительно так уж всегда спешил, — разговаривать с ним была мука. Не то чтобы он совсем уж молчал, но он на разговор не останавливался. Отвечал как бы через плечо, и уже на следующий вопрос обернуться ему было — далеко. Если не знать его хоть немного, так это б за невежливость принять. Его, впрочем, за такого и принимали. Но он — шел и не успевал этого заметить. Женщины таких, наверное, не любят…

Теперь о том мальчике.

Дело с ним получалось какое-то запутанное. Представление Гороховецкой ДКМ, акты, характеристики, перечень причин безнадзорности — гроссбух с кило, а понятно мало. Отец умер, мать жива. И мальчик не хочет к матери. Пачка писем; все письма, кроме одного, последнего, — к сыну: мольба, заклинания вернуться домой. Последнее письмо — просьба в комиссию по делам несовершеннолетних перевести сына в наш детдом, то есть поближе к ее, матери, местожительству. Как видно, просьбу удовлетворили сразу же. Но как же это так, отчего такая твердокаменность в пятнадцатилетнем?

Николай не понимал, чего я так прицепился к нему с этим мальчиком (Истомин Дима). Не понимал он и что тут такого удивительного. Ну, жили-были, отец умер, мать снова вышла замуж, сын не простил ей этого, ушел из дома и попал в детдом. Ну, мало ли что просила, это его дело — не прощать. «Да чего не прощать-то?» — сказал я. «И я бы не простил», — сказал он уже через плечо и придержал желвак на щеке. «Да они все! — я швырнул рукой, разом очертив четыре наши корпуса, — все! За одно б такое письмо — за четверть! — простили б». — «Ну, а мы с ним — нет», — сказал он, но уже теперь весь развернулся и лицо все подставил, чтобы спокойно принять, что бы я ни сказал. Я больше ничего ему не сказал.

И когда я потом отыскал в его группе Диму Истомина и убедился, что нет в нем ничего такого особенного, не увидел в его глазах никакого такого фанатического мерцания, подумал, что да, ну при чем здесь опыт — в нашей-то работе с детьми. Вот, говорят, у такого-то опыт, собаку съел, двадцать лет в детдоме и десять еще перед тем в трудколонии, а перед любым пацаном что он, что я — ни он к нему не ближе, ни я. Ну, кто в море глубже войдет — он, со своим опытом, или я — без?