Имя и отчество - [14]

Машина остановилась под самой стеной, ровно постукивал мотор, и чей-то хриплый голос прокричал:

— Венера! А Венера! Богиня!

Грохнул смех, и машина тронулась. Нашли где кричать… Я пошел в спальню, посмотрел: Мишина кровать была пуста. Внизу хлопнула дверь, и на лестнице показалась сменщица Лидия Семеновна, я чуть-чуть заметался, как в западне, и, наверное, поэтому соврал:

— А я Мишу отпустил на ночь, так что вы не беспокойтесь.

Слава богу, она не спросила, что я тут кручусь не в свой час.

На третий день Миша пришел за вещами, об этом мне сказали девочки, сам я не видел. Когда? Да вот только что… Я побежал на автобусную остановку.

У Елунина-старшего на плечах внакидку висел пиджак, руку с гипсом он прятал под полой, высовывались только знакомые толстые черные пальцы. Наверное, он давно уже не пил, это состарило его.

— Где же вы оба пропадали вчера-позавчера?

Не ответил.

— Ну что, Миша, до свидания?

— До свидания, — сказал Миша.

— Скажи отцу, что надо подать заявление.

— Ничего, мы так, — сказал Елунин-старший. Все для него требовало усилий, даже вот эта тесная разжимка губ — как на морозе, когда экономят дыхание. Может, раздражала его чайная, где на крыльце толпились мужики с пивными кружками?

— Так-то так, да ведь надо. Тут ничего не поделаешь. Да и лучше, мороки не будет.

— Какой?

— Да всякой там… Всякой. Придут, знаете, с милицией, то да се. Между прочим, и с меня спросят.

— Иди, а?

— Куда?

— Туда-а… куда-нибудь.

— Слушай, не выдумывай на свою голову. Зачем тебе еще эти осложнения, у тебя и так их… Наверное, с женой, да? Я видел — назревало…

— Ты раньше не в бане работал? Не банным листом?

— Давай, давай… Давай! Ты вот сердишься, а сам не знаешь, за что.

— А я вас всех… Ненавижу.

— Да это черт с тобой, только давай вернемся, ты напишешь заявление, будет перекомиссия… Я сделаю все, чтоб сына тебе вернули. Сам в комиссию напрошусь…

— Я тебе что, на хвост наступил?

— Миша, ступай на территорию, жди меня там.

Миша перешел улицу, сел на корточки возле забора под сиренью и лениво закурил. Мы смотрели, как он курит.

— Вообще-то в чем дело? — спросил я.

— Дело — ой. Ага.

— Я что-то не понял, чего это мы вдруг? Я ж всего-навсего сказал, что надо написать заявление…

— А я что, пионера гипсового у вас спер? Или два кило кирпичей? Тогда иди зови милицию.

— Да ведь не обойдется же! Без милиции-то. Придут: то да се, начнут ворошить, соседей расспрашивать… Очень ему будет приятно все это. Ты же так пацана травмируешь, можешь ты это понять?

— Чего ты гудишь, чего ты гудишь?.. Слушай, я нервный…

— Пап! — позвал его в это время Миша. — А чего, пойдем пешком, а!

Начавшаяся судорога на лице Елунина смирилась. Он вдруг широко размахнулся рукой, приглашая меня подставить ладонь для пожатия, и в этом замахе замер.

— Ну!.. Только ты счас про заявление не вякай, ладно?

Я смотрел, как они идут по дороге, оба почти одинакового роста, и, черт возьми, почему-то завидовал им. А может, Елунин-отец и прав. Если он только твердо решил забрать сына, то, наверное, именно так и надо забирать. Если он твердо решил и не сорвется, все потом оправдается, все ему простится.

…Странно, с той минуты, когда Елунин ушел с сыном, стало мне во всем везти. Не терпелось кому-нибудь рассказать… Директору-то уж, во всяком случае, надо было сказать. Но по дороге к нему я почему-то подумал, что иду хвастаться. Не знаю, было ли чем тут хвастаться, наверное, нет, но до директора я так и не дошел. Больше того, что-то начинало и распирать. «Ага, вот у вас за всю историю, наверное, еще не было случая, чтоб родитель забрал ребенка, да еще  т а к, а я разок съездил и…» Вот что я изо всех сил не позволял сказать себе даже мысленно, оттого и распирало. Да, но сменщице-то так и так придется… Найдя причину, пошел в библиотеку, где Лидия Семеновна разбирала новую партию книг.. Она искала бумажку со списком новинок. Я взял из ее рук книгу, раскрыл — бумажка лежала между страницами. «Фу-ты, а я битый час ищу». Я ей ничего не сказал.

Везде в этот день я оказывался кстати.

— А! Ты очень кстати зашел, — сказал Гордеич, когда я к нему все же заглянул  н е  х в а с т а т ь с я. — Слушай, надо что-то придумать. Там столяр чинил купальню и уронил в воду топор. Сообрази что-нибудь; не дай бог, нырнет кто-нибудь, напорется. Может, подогнать трактор с песком и насыпать на это место… Это во-первых. Потом, так: съездишь в Карабиху на радиозавод, к нашим шефам, нужен список оборудования. С утра на телефоне вишу, а толку нет, к ним ведь дозвониться — это… Надо ехать. Будем радиофицировать территорию. Список привезешь, я счет выпишу.

Я набрал номер и, когда выяснил, что разговариваю с нашим шефом, передал трубку Гордеичу.

Вокруг купальни собралось ребят уже с полсотни, а замученный столяр, в мокрых штанах и рубашке, в хлюпающих сапогах, ходил по настилу со свежими заплатами и бил прутом по доскам, не пуская желающих понырять за топором.

— Не дури, — сказал мне столяр. — Он же вниз обухом тонет, соображать надо.

В общем, топор я достал…

Потом я забежал в спальню проверить, все ли еще лежит Танюшин. Танюшин лежал. Второй день после того, как он зачем-то ходил к директору домой, давит кровать, и над поднятыми коленками видна только книга, которую он то ли читает, то ли не читает. Чтение никогда не увлекало его. Он еще больше осунулся; дежурным и мне нельзя его трогать. Ни его, ни его кровать, ни пространство в метр вокруг него. Под кроватью пыль, подоконник снизу облеплен окурками. Я схватил простыню за край и вывалил его на пол. Заорал на него. Это его немного освежило. Вдруг бодро заспешил — кому-то кричать, кого-то подмять — как бы подхватил мой окрик.