Имя и отчество - [17]

— Боюсь я! — сказала она мне, почему-то смеясь; как-то из одного источника были ее и смех и слезы. — Что же делать, если я боюсь! Жили бы все вместе, места хватит…

— Где хватит-то! — закричал от машины зять, он сильно нервничал. — Как сельди в бочке. Да шевелись ты, меня Галка без тебя домой не пустит.

Значит, десять тут и одна — там, и тянут на обе стороны. А интересно бы посмотреть, если б сейчас сыновья нагрянули…

— И на машине! Зачем же на машине-то, коли можно на автобусе? — цеплялась мать.

— Ну, все, все! Все!

— Митенька, они концерт устроят! Подгонят к тебе туда все свои машины и начнут гудеть…

В общем, наконец-то я оказался все-таки некстати.

И я попрощался. Она была уже у машины, когда спросила:

— Так ты будешь теперь его воспитатель?

— Нет, но хотелось бы, понимаете, разобраться. Может, следует все-таки как-нибудь уговорить его вернуться. Какая-то тут все-таки нелепость. Она что, не может пожертвовать этим отчимом ради сына? Такая уж любовь?

— Видно, что так. Они ведь и разошлись, да мальчик узнал, что тайком встречаются, вот все и испортилось. Упертый уж очень.

— Упрямый?

— Что ты! Таких и свет не видывал.

— Ма-ма-ма-ма! — нервничал зять. Он уже сидел за рулем.

— Ну ладно, до свидания, — сказал я. — Счастливо вам.

— Она, вишь, уговорила его переехать к сестре его покойного отца, так он, смотри какой, рассердился, что у них едят серебряными ложками. Очень, конечно, матери не хотелось, чтоб сын в детдом возвращался, перевезла его к дяде. Дядя у них как вроде большой какой профессор. А там ему не понравилось опять, что у ихней собаки хвост отрублен и уши как вроде порезаны, что ли.

— Боксер, знаю.

— Вот. Стали ему, значит, втолковывать, что это так нужно, так все делают, а то медаль не получит боксер-то этот. У-ушел!

Зять за стеклом кабины изобразил мне двумя пальцами шагающего человечка. Очень получилось выразительно. Наверное, когда мы с ним где-нибудь случайно встретимся, мы станем приятелями.

Заседание комиссии.

— Мы должны воспитывать в них гармоничных подростков, а вы как-то странно себя ведете… Курите, например, при них…

Это Лидия Семеновна.

— «Гармоничный подросток» — это ведь, наверное, плохо, — говорю я.

— Не совсем вас понимаю. Видно, вы любите парадоксы. А мы тут думаем, извините, по старинке: дисциплина, трудовое воспитание и коллективизм — вот три кита, на которых держится детдом. А вы что?

— А я что?

— Группа стала хуже — вот что! И хуже всего с дисциплиной. Иногда я уже не узнаю своих ребят; утром, например, не добужусь.

Вообще-то она мне нравится. Она делает свое дело, насколько я знаю, уже много лет, а здесь это что-то да значит. И отчего-то я все время боюсь как-нибудь нечаянно ее обидеть, так ходят или стоят возле хрупкой стеклянной вещи, но хрупкой она, конечно, не была. Сама она при ребятах не курила, точно; забежит на минуту к себе и уж там смолит. Она очень разная; вот только что можно было видеть ее стремительной, с лицом, захмуренным в срочной заботе, и вдруг наткнешься, кажется, что на повороте того же коридора, где-нибудь в тупичке его — сидит в глубоком кресле, вся в нем утонув, как-нибудь наискосок, неловко, как брошенная туда в обмороке, с бессмысленно обомлелым лицом, не так усталая, как далекая от этой минуты. Но и здесь вдруг хрустнет пальцами, в пальцах, доставая себя…

— … В коридоре, в прихожей, в туалете грязь, я прихожу и первым делом берусь за тряпку, красный уголок никогда не закрывается, не дознаешься, у кого ключи, а дежурный — то ли он есть, то ли нет: вместо того чтобы вовремя накрывать на столы, он ходит за кастеляншей и требует какие-то скатерти. Вы же знаете, что стирать их у нас некому, прачка жалуется на плохую зарплату и ни за что не возьмется, затея эта на раз…

— Но без скатерти они не научатся чисто есть.

— Не совсем вас понимаю. У вас же одно с другим не вяжется: полы не мыты и вдруг — скатерти…

— Зато у него свой пол чистый…

Это бухгалтерша.

— Да, у меня пол чистый, — говорю я и смотрю ей в желтые глаза.

— Даже очень.

— А что, нет?

— Я и говорю: чистый. Ему пол девочки моют, он их заставляет.

Слышен тихий свист, потом цоканье. Это товарищ Мацаев, член инспекционной комиссии, благодушный на вид дядя с большущей круглой и какой-то несерьезной головой, но зато с такими внимательными глазами, что глядит он ими редко, будто экономит энергию внимания. Есть такие люди, — кажется, так всю жизнь и были членами какой-нибудь инспекционной комиссии, и человеческую речь они постепенно заменили выразительным уличающим взглядом, цоканьем, свистом и покачиванием головой.

— Так-так-так… — говорит он еще.

— Какие девочки? Гордей Гордеевич, она что говорит-то?

— Люся Кузовлева, Таня Парамонова, Вера Хрусталева… — спокойно перечисляет бухгалтерша. — В гости они к нему, видите ли, ходят.

— Да, в гости! А к вам вот не приходят. Хоть у вас и занавесочки и чашечки.

— При чем здесь занавесочки? Чашечки какие-то…

— Погоди, Вера Тарасовна… Мыли они тебе пол? — Это директор.

— Ну, мыли. А что?

— Продолжайте, Лидия Семеновна.

— Да, так вот… Нет, такого обстоятельства я не знала. Цинизм какой-то… Но главное, мне кажется, не грязь, даже не дисциплина… Вернее, отсутствие дисциплины…