Имя и отчество - [18]

Она надолго замолчала, вдруг опять  у ш л а. Товарищ Мацаев наклонил к директору башку и сказал тихо-явственно, при этом его взгляд прошелся в опасной близости от моего виска, не в самый висок, а миллиметра два в сторону: «Видимо, вопрос надо ставить иначе: о праве…» Выставив так в скобках, он снова весь обратился во внимание.

А, подумаешь!.. Тыл у меня был прочный, до школы с моим черчением оставалась еще неделя — не пропаду. Против меня наискось через длинный стол сидела толстая воспитательница из четвертой группы Марь Санна, между нами стоял графин с холодным чаем, и я забавлялся, разглядывая ее лицо сквозь призму графина. Она отдыхала здесь от своих ребят, от жары и, кажется, немножко дремала. Сначала я разглядывал ее через пустое стекло, а потом наклонился к самому столу и посмотрел сквозь чай. Широкое доброе лицо ее сплющилось, а одно ухо отделилось. Тут я вдруг рассмеялся так, что чуть не бацнулся лбом об стол, я прямо корчился от смеха, полировка стола запотела на полметра вперед. Марь Санна испуганно посмотрела из-за графина.

— Если у Лидии Семеновны все, — сказал директор, — тогда я спрошу, зачем он снял на территории плакаты и щиты?

— У меня не все.

— Да, да, пожалуйста.

— Скажите, Борис Харитонович, вам у нас не нравится? Знаете, мне все время кажется, что вы проповедуете что-то вроде идеи антидетдома. Прямо какой-то дух разрушения… Поддерживаете связь с родителями, хотя это у нас не поощряется. Вы же не глупый, вы знаете, как это иногда травмирует детскую душу. У нас не запрещено поддерживать такую связь, мы разрешаем родителям посещение, но дело это тонкое…

— Да какое там тонкое!

— Ну знаете, я считала вас немножко за психолога….

— Это дело не тонкое, а больное. Когда приезжает мать, мы все тут притворяемся, молчим или врем. Будто ничего не происходит. А на самом деле все воскресенье мы просто больны, весь детдом насквозь одна ложь, ложь… Это же жутко — не замечать этого. Конфеты, улыбки, слезы умиления, лобызания по кустам, маленькая бутылочка («Мишенька, я бутылочку взяла, ты не будешь ругаться?»), маленькие семейные идиллии, и: все — ложь! Шесть дней — ну это редко когда шесть — месяц! полгода, да год! — ребенок живет у нас в семье, худо ли, бедно, но в семье; вдруг из небытия является мамаша, и все летит к черту, к вечеру я делаюсь для маленького постыл, он видеть меня не хочет, два дня не разговаривает… И я сам себе задаю вопрос: кто я тут такой? Воспитатель? А ч-черт его знает… Делаю чего-то, зарплату вообще-то даже получаю… Два дня не разговаривает со мной, как с врагом, хотя я ему ничего плохого не сделал, у него в душе ад, я ищу его, зову… Вот, наконец, нашел — сидит за парниками в лопухах, смотрит оттуда сухими глазами, как зверек… Мать — это же так огромно…

— А что делать?

Ага, наконец-то и Николай Иванович вступил.

— А я знаю?!

— Но если вы не знаете, если я не знаю, если мы все не знаем, зачем тогда задавать такие вопросы? Надо дело делать. Вот американец, Поль Андерсен, штангист; помните, к нему у нас еще немножко насмешливо относились — циркач, мол. А он делал деньги, покупал дома и превращал их в приюты для бездомных сирот… Дело надо делать.

— Николай Иванович, это вы неудачно привели, — сказала Лидия Семеновна.

— Да, Николай, ты бы уж не спешил, — сказал директор. — У нас детдом — это не благотворительное мероприятие, не надо путать. Если б только так, тогда, конечно, просто: делай свое дело, и все. Ты представь себе: отец с матерью сына  т о л ь к о  кормят, т о л ь к о  обувают — что получится?

— Кроме того, социальная грамотность — это еще и понимание задач в их движении во времени, — сказал я солидно. Мне надо было любой ценой перестать быть обороняющейся стороной, перейти в атаку и закрепиться, иначе они меня опрокинут еще раньше, чем перейдут к главному вопросу. — Вот вы, Гордей Гордеевич, сами же говорили, что после войны тут у вас была стопроцентная сиротность; какие тогда были проблемы? Да лишь бы обуть, одеть, накормить и дать трудовые навыки. Теперь по области в среднем сиротность — четыре процента… Сто и четыре! А проблемы? В том же соотношении, только наоборот… А работаем по старинке.

— Ну, брат, цифры врут, если им слишком доверять. После войны целая армия таких, каких мы нынче держим у себя, оставалась за стенами детдома — кто у таких родителей, каких мы сейчас мигом бы лишили родительских прав, кто у бабушки с дедушкой, кто вообще бог знает как.

— Ломать щиты и выбрасывать на свалку — это, по-вашему, новый метод? — вкрадчиво спросила Лидия Семеновна.

— Не знаю… Лидия Семеновна, ну… хорошо. Вот прямо у входа стоял щит — вы помните, что там было написано? Вы не обижайтесь, но ведь правда же — не помните? Хоть тыщу раз проходили мимо. Там ма-аленькими такими буковками на двух квадратных метрах было написано, что воспитаннику запрещено. Пунктик один разрешите процитировать. Даже не пунктик, а под-параграф-чик. «Ширина брюк не уже восемнадцати сантиметров». В масштабах подростка эпоха узких брюк — это меловой период, да я сам не помню… Даже если бы не этот казус, все равно бы выкинул.