Имя и отчество - [20]

— Ну вот, не помню! — сказал он весело. — Забыл!

— Здесь у нас горшочки, Виктор Платонович, — сказала Марь Санна.

— А! Давайте все-таки посмотрим.

Марь Санна отперла дверь и щелкнула выключателем. На кафельном полу правильными рядами стояли горшки, зеленые снаружи и белоэмалевые внутри. В каждом как бы горело по лампочке. А из дальнего угла на нас смотрела собака. Как и все наши собаки, эта тоже была из касты никому не нужных. Эта же была, по-моему, еще и очень старая. Собачья старость — в медлительных движениях да вот в глазах.

— Дежурный! — испуганно закричала Марь Санна в коридор. — Дежурный! Ну это прямо беда! Где они только таких находят? Дежу-урный! Ну прямо хоть ключи не выдавай…

Мацаев посмотрел на собаку, отвел глаза и, ничего не сказав, пошел по лестнице, в общую и в спальни.

Когда мы уже провожали его и он садился в машину, он сказал:

— А помните ту собаку? Сначала я не понял, почему мне так неловко перед ней, а потом догадался. Все мы хорошо знаем, зачем я здесь, а собака не знала, да и не могла знать. Оказывается, я здесь затем, что проверяю людскую добросовестность. Очень было неловко перед собачкой.

Что такое?

Устал от них.

Лидия Семеновна сказала, это бывает. Со всеми. У одних это проходит сразу же, у других — нет. Сказала, всякому терпению можно научиться, одному нельзя. Нельзя научиться терпению принимать новых, растить, провожать, а потом принимать новых, растить, провожать, а потом принимать новых… Вы еще этого не знаете, говорит она и своей маленькой рукой сжимает мою, передавая бодрость.

— И хорошо, что вы об этом сказали. Помню, однажды у меня так же началось… Проработала каких-то два месяца, и вдруг — как заклинило. Все эти милые детские лица, которые уже успела полюбить, превратились в чужие — не чувствую, не сочувствую, не понимаю… Я испугалась, никому не сказала и очень переживала. Есть такой термин: «Потеря ориентации в мире без логики». Сначала ведь очень интересно не путать странность их поведения с обыкновенной глупостью, но если долго не переводить дыхания, то однажды воспримешь это как кошмар. Не переживайте, у вас просто не наступило еще второе дыхание. Жестокий, нежный, упрямый, чудесный возраст — к этому надо привыкнуть. Вы будете еще ошибаться, терпеть поражения, иногда радоваться, но настоящее удовлетворение придет потом, оно у вас впереди. Какое это вознаграждение за все, какая радость: что-нибудь услышать про своего бывшего воспитанника, хотя бы просто фамилию, что живет и все с ним в порядке. Узнать, что Толя Светелкин работает преподавателем в пединституте, на биофаке… Господи, Селиванов Мишутка — завхоз в каком-то подсобном хозяйстве, а мне уже кажется: все правильно; все так, — ведь это самое подсобное хозяйство пропадет же без Мишутки. И ой робею, когда рассказывают по телевизору про моего Вахонина, мастера литейного цеха… Пожило-ой уже, совсем дядя, вдруг смотрит на меня: «Спасибо вам, Лидия Семеновна». Помнит… Да нет, вам этого не понять.

— Ну почему же, — говорю я.

— Да нет, — машет она рукой. — Не понять. Это надо пережить.

Жара. Тусклая какая-то, медленно плавящаяся, будто солнце не может полностью пробиться сквозь толщу этой жары и мы все живем в ее вибрирующей тени. Обоняние как-то особенно не защищено: мерещится запах разложения, нагретых недр уборных и выгребных ям. Кажется, вот в такие-то дни где-то над миром встает прозрачный, на тоненьком стебельке атомный гриб чумы, клонится (чур бы, не в нашу сторону) и ворочается его густая больная плоть, и вдруг раскрывается, расцветает чудовищной орхидеей его зев, весь в гриппозных гроздьях… Кастелянша рассказывает о дождях в Одесской области. Кто-то там ей пишет, что льет каждый день, помидоры гниют на корню, картошку размывает до клубней, и к тому же холодно. Неужели такое возможно? Нет, сейчас нигде не льет и нигде не холодно.

Работы в поле уже нет, на покосе еще нет, мастерская закрыта — каникулы. Вот начнется школа, говорят, легче станет. А там и трудовые занятия. Что вы, говорят мне, потерпите уж. У них же каникулы.

Так еще ничего, но эти запахи. В прихожей, сразу же за тамбуром, налево от уборных и справа от раздевалки, где кучами на полу свалены обувь и носки… И в предбаннике, где в уксусном пару тетки собирают белье в огромные узлы, а рядом истопник сжигает, что уже негодно…

И я стал себя преодолевать. Вечером поднялся с тазом в спальню: «Так кто тут не любит ноги мыть? Левашов?»

Он высунул из-под одеяла свою большую ногу и внимательно оглядел ее.

— А вода холодная?

— Нормальная.

— А можно я лучше по спальне лишний раз отдежурю?

— Нельзя. Будем добровольно или применить силу?

Потом в уборных испортилась канализация, слесарь не подоспел вовремя, я взял шланг, разделся до слабенького своего загара и с тряпкой и шлангом ринулся, стал в тошноте себя преодолевать.

И легче стало.

Но что-то ребята стали со мной вежливы. Я хотел к ним поближе, а они отошли на расстояние вежливости. Это страшно далеко — как в перевернутом бинокле. Удивительно, даже ненависть ближе, она — в самые зрачки, и дыхание слышно…

И тут я обнаружил, что был тогда не прав, когда сказал со злорадством бухгалтерше, что к ней не ходят в гости. Оказывается, ходят. И давно, много лет, разные поколения. Хотя и неприветлива, даже ругается с ними, часто кричит… Да замахивается! Я сам видел, велосипедом детским замахнулась на моего Танюшина, кричала, что он велосипед ее дочки сломал, вот она пойдет скажет директору. И Танюшин не улыбался идиотски, а ругался с ней всерьез. Я даже взревновал… Причем она кричала то, что я никогда бы себе не позволил, — костила его как пропащего, без роду, без племени, как детдомовского хулигана, да так укрючливо, особенно интонацией, о! У нее была богатая клавиатура, от басовых, начальственных, до визга вполне уже сумасшедшей. А через час Танюшин (мимо меня) зашел к ней: «Тетя Вера, скажите кладовщику, пусть ключи даст, нам велосипеды нужны».