Имя и отчество - [21]

И девочки что-то в гости ко мне больше не приходят.

Что-то не приходят, что-то не заходят…

В последние дни столяр Алексей Сергеевич стал как-то очень предупредителен со мной. Еще издали сияет. Вдруг днем с удовольствием делает вид, что забыл, и здоровается второй раз, трясет руку. Молча мной восхищен: о да! да! Молодец! Какой молодец! — так он смотрит. Я ничего не понимаю. Все его конечно же совсем нелегкие шестьдесят с лишним лет нисколько его не согнули. И постоянно он ко всем с чем-нибудь цепляется — восхищением, шуточкой, вопросом, просьбой или советом и немножко утомителен. Но все это — шуточки, и советы, и то, каким они голосом сказаны, зависит не от его собственного настроения, а от настроения случайного встречного. И все на бегу. В столярке у него по всем шкафам рассыпаны тюбики масляной краски; любит копировать знаменитые картины. В столовой висит его огромная копия шишкинской «Ржи», и в каждом корпусе — Перовы, Левитаны. Копии очень точные, только мешает какой-то странный вазелиновый блеск. Весело жалуется, что нету грамоты, никакой школы, все сам. Целый день его швыряет между людьми, и к вечеру он, немного обалделый, домой не идет, а где-то еще толчется — у чайной, у магазина или у кого-нибудь во дворе.

Сегодня зачем-то я заглянул к нему — его не было. Заглянул за дверь инструменталки, сейчас открытой, а всегда запертой, и увидел там Мишу Елунина. Он ел суп из столовской металлической миски. На его пробивающихся усиках блестели капли пота. Прибежал столяр, пряча что-то под фартуком, оказалось — стакан с компотом.

То, что Миша вернулся и, главное, прячется от меня, неожиданно сильно как-то меня пригнуло.

— Ну, и сколько же ты тут прячешься?

— Вот и я ему тоже говорю: зачем? Ты же у себя дома. Чего бояться? Борис Харитонович тебе ничего не скажет, это же свой человек. Иди-ка ты, брат, в столовую, нечего тебе тут.

Столяр, кажется, понял, какое у меня настроение. Миша отодвинул миску, достал папиросу и размял ее.

— Да, Сергеич, я ведь зачем пришел. Надо просить местную школу, чтоб дали нам парты ремонтировать, — придумал я на ходу. — Чтоб занять ребят.

Лоб столяра тотчас нахмурился заботой.

— Дело! Дело!

— Значит, с завтрашнего дня здесь начнем занятия. Так что, Миша, придется тебе тайник этот менять. Если хочешь, можешь пока прятаться у меня.

Миша пустил в потолок дым, встал и спокойно вышел. И пошел по территории к своему корпусу — он был у себя дома. А я почувствовал себя отвергнутым.

Столяр опечалился.

— Ай-ай-яй… Какие мы, а! Гордые!

— Сергеич, почему они со мной так, а?

— Что ты! Они тебя уважают.

— Ты не знаешь?

— Не знаю, — простодушно вздохнул Сергеич. — Да ты плюнь. Ей-богу, плюнь, лучше отца-матери не будешь. Будь моя воля, я бы ремень взял…

— А сам компот носишь. А?

— Так ить!.. Власьевна! — крикнул он кому-то в окно. — Ты чего ходишь — не заходишь, а приходишь — не уходишь? Как оно, ничего?

Я ревновал к столяру, поэтому и не спросил его, что там случилось у Миши. Конечно же Миша все рассказал столяру. И конечно, ничего уж особенного не случилось, просто Елунин-старший все же сорвался…

Сергеич, смешной пугливый старикан, принесу тебе рембрандтовского «Блудного сына» — скопируй. Особо постарайся над многострадальными Мишиными пятками, а в одной руке старика изобрази ты, слышь, стакан компоту…

А чем действительно не семья у нас? Вот уж и свой блудный сын есть…

Но — почему? почему?.. Я же ведь ездил с ним домой, меня никто об этом не просил, мне даже вкатили выговор из-за него… Неужели у бухгалтерши и у этого столяра есть что-то такое, чего нет у меня?

Наверное, говорить о том, что где-то я дал промашку, не приходится, просто я к этому делу не гожусь.

Уйду, уйду, не беспокойтесь. Только совсем не потому, что нарушил ваши внутренние правила.

И я написал заявление об уходе.

В комнате вдруг потемнело, и уши заложило; я выглянул: шест с пустым скворечником нагнулся, потом нагнулся еще ниже; как-то стремительно-медленно пролетела над крышей старая длинная доска, а! — это летела она быстро, а переворачивалась при этом медленно. Тут звуки вдруг прорвались, но я услышал только тишину, где-то далеко простучала чистым железом электричка, которую никогда прежде не было слышно… Молния сделала белым все, мир запульсировал, стал как бы взбухать и треснул, пошел дождь, потом неясно полетел град, видно было только, как градины выпрыгивали из травы на полметра. Стекла запотели.

Немного утихло, и я услышал, как на крыльце разговаривали и смеялись — мужчина и женщина, спасались там под навесом. Потом голоса начали удаляться.

Через полчаса прибежала дочка Гордеича, сказала, что отец зовет к себе.

Ну, начинается…

Дверь открыл сам Гордеич, ничего не сказал и поплыл обратно в незашнурованных ботинках. Я тряхнул куртку над порогом, повесил. Грязные туфли снимать не стал.

У него оказались гости, женщина и мужчина, обоим лет под пятьдесят, они сидели на кухне и пили чай. Я перехватил промелькнувший вопрос в глазах женщины, обращенный к Гордеичу: кто такой? Вопрос промелькнул, но не загас, она все смотрела и смотрела, пока Гордеич, занятый самоваром, не догадался и не представил меня: