Имя и отчество - [23]

— Вася… Ва-ася, — сказала Капа и заплакала. И засмеялась. Ей было смешно, что она плачет.

— Ну, или там Петя, — сердито сказал Гордеич.

— Ва-ася, — уже не принимала ничего другого Капа.

…Они взяли первого, кого прислали смотреть.

Чувствуется, какими волнами через детдом прокатились увлечения. Ни следа не осталось от эпохи кораблевождения — ни даже доски от яхты, ни лодок, ни весла, но еще кое-кто из старших вспоминает. Потом, наверное, был спорт — висят грамоты с какими-то нездешними фамилиями, кубки, вымпелы, и в столбцах рекордов некоторые показатели не превзойдены. Потом — что-то зоологическое. Вымершие небоскребы кроличьих клеток, гигантские альбомы, сплющившие и засушившие некое лето, — какая громада лета представляется, какие луга, какие голоса, когда смотришь на эти невесомые, пришитые к страницам неумелой детской рукой папоротники, стрекозы и бабочки, — неужели после снова падал снег и таял, падал и таял? Последним увлечением была, конечно, фотография. Стенды с фотографиями еще не пожелтели. Еще щелкает тот или тот, но до печатанья дело уже не доходит. Схлынуло. В фотолаборатории богатство и бедлам полузаброшенности. Разбираю фотографии. Странно, чаще других попадается Батыгин. Но, конечно, не потому, что лез под объектив, а потому, что во всем участвовал, присутствовал, был в качестве и был в роли. Фотографии немного портили его, резче проступали черты породы — угадывалось, какой он будет в пятьдесят, но, главное, отнимали движение. То, что Батыгина было так много, натолкнуло меня на открытие — совсем не было Танюшина-Горбуна. Вот как будто бы он, но в последний момент успел отвернуться.

Я еще раз вспомнил об этом, когда мы ехали на автобусе к местному художнику, с которым я заранее, конечно, договорился. (Наконец-то я что-то придумал и даже осуществляю. Художник носил известную фамилию, но подписывался на своих картинах с приставкой «младший». Говорят, что его мастерская — это скорей мемориал отца, чем мастерская… Сверхзадача: начать новую волну — собирательство; музей, картинная галерея; вдруг да этот художник расщедрится и подарит нашей будущей галерее хоть этюдик своего отца или, на худой конец, что-нибудь свое.)

По дороге на все щелкал Толя Деев, он прихватил фотоаппарат. Мне было интересно: как на этот раз Танюшин сумеет не попасть в кадр? Деваться-то в автобусе некуда.

С нами ехала и Маша. Когда Николай Иванович выкатил автобус из гаража, они там уже сидели, в автобусе, — Батыгин и Маша. И видно, давно уже сидели, потому что обоих ослепил дневной свет, и Батыга, щурясь, осведомился, куда это мы собираемся. Маша хотела сойти, но тут повалили все в автобус, и их притиснули в дальний угол. Так они там и сидели всю дорогу. Если принять автобус за кусочек детдомовской территории, то можно считать, что черту Маша перешла.

Я сидел рядом с Николаем Ивановичем и время от времени оглядывался; кабину от салона отделяло зашторенное стекло… Проснулся я оттого, что мы стояли, причем как-то косо, — оказывается, съехали с обочины. Сбоку тянулся длинный забор, за ним виднелись ряды теплиц, крытых пленкой. От испарины пленка тяжело провисла и дышала от горячего внутреннего тока воздуха. Свет люминесцентных ламп где-то в недрах зелени напоминал электросварку — на пленке то появлялись, то исчезали тени помидорных листьев. Ребята куда-то разбежались. Хотелось пить. Только я подумал, что вот бы сейчас холодной воды, как в конце забора появился Николай Иванович с ведром. Медленно уж очень он шел… И голос Маши сказал за стеклом со шторкой:

— Он не будет, не будет… Уже скоро не будет.

Батыгин с ответом не торопился, и мне показалось, что Николай Иванович идет слишком быстро.

— Уйдет на пенсию, понимаешь? Понимаешь ты это!.. Он не будет директором.

Хоть бы Николай Иванович запнулся, что ли.

— Когда еще не будет.

— Скоро.

— Когда еще скоро.

— Им же до шестидесяти, значит, семь месяцев. Разве это долго?

Молчание. К Николаю Ивановичу подбежали девочки, стали отбирать ведро — задержка, задержка.

— Отметим шестидесятилетие, — сказал Батыга.

— Па-авел… Знаешь, какое это имя? Это такое большое, ровное, как поле, и я стою на этом поле и смотрю из-под руки, вот так — вдаль, а там далеко-далеко идет совсем маленькая девочка.

— Почему девочка?

— Не знаю.

— А хорошо с тобой. Мне так никогда ни с кем, а с тобой — ну прямо вообще.

— Да врешь ты все.

— Не веришь?

— И вот и врешь, и вот и… Не надо. Ну не надо же, ну сильный, сильный, я знаю…

Скорей бы уж они это ведро… Опять стало казаться, что несут они его слишком медленно.

— Да вообще-то я и не боюсь.

— Господи, да конечно! Просто тебе неудобно — директорская дочь и все такое, я понимаю.

— Понимаешь!

— Вот. Я бы на твоем месте, может, тоже… Я бы знаешь как стеснялась, что ты! В этом нет ничего плохого.

Через пять минут мы опять едем, и в автобусе как в парнике, и ни черта нигде не продувает.

Художник был рад и много рассказывал. Вот это — мольберт отца. Любимая кисть. Его трубки. Его шуба, в которой он писал зимние этюды. Его очки. Нет, это не смотрите, это не его, это так, попало случайно, не успел убрать… А вот это опять он. «Сугробы». «Зимние дымы». Снежные холмики в снежном поле, и из холмиков поднимаются прямые стволы дыма. «Правда, хорошо, ребята? Ведь правда?» Переполнен отцом. А сам уже старик. «Для меня отец почти родина. Отечество, знаете ли, да. Извините». Господи, извиняется. Нет, это копия, оригинал у Третьякова. Наверное, раньше так и говорили: «У Третьякова».