Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России - [123]

. Еще одним важным фактором была мода на политическую экономию: с 1802 по 1812 год в России было издано тринадцать оригинальных учебников политэкономии[934]. Самый популярный из них – «Начальные основания государственного хозяйства» Христиана Людвига фон Шлёцера (1805)[935] – учебник, по которому занимались в государственных учебных заведениях[936]. Как утверждает Йоахим Цвайнерт, Шлёцер был не просто первым в России профессионалом-экономистом. Помимо этого, он первым из классических либеральных экономистов продемонстрировал равную ценность материального и человеческого культурного капитала (как он выражался, «личного капитала») и как отдельного актива, и как одного из факторов национального экономического развития. Более того, Шлёцер применял принцип распоряжения материальным капиталом к «внутренним» духовным ресурсам (таланту, образованию): так, в его глазах наем художника был явлением того же порядка, что и аренда материальных активов, и он даже разработал метод вычисления ренты, которую приносит художнику его «внутренний капитал» (Kunstkapitalrente)[937].

Распространение новых политэкономических теорий в начале XIX века способствовало тому, что писатели и художники начали говорить на языке права и экономики и отождествлять права, имеющиеся у них как у авторов, с правами собственности и материальными активами[938]. В 1826 году Петр Кеппен, русский ученый немецкого происхождения и издатель первого в России библиографического журнала «Библиографические листы» (1825–1826), написал брошюру «О выгодах и правах российских писателей»[939], в которой он утверждал, что «литературные произведения составляют имущество столько же неприкосновенное, как и всякое иное движимое и недвижимое имение. Охранение оного, по крайней мере, до истечения определенного времени, есть дело Правительства, и хищник литературный, не менее, как и всякий другой грабитель, преследуем будет Полицией». Ссылаясь на защиту прав собственности Пушкина (Кеппен не называл его по имени и ошибочно – хотя, может быть, сознательно – утверждал, что «начальство» запретило распространение пиратского перевода на немецкий), он восхвалял правительство за «уважение к литературной собственности». Цель такой похвалы, возможно, состояла в том, чтобы подчеркнуть отсутствие четких правил и норм защиты авторских прав и подтолкнуть правительство к скорейшей подготовке соответствующего закона. Между тем первый проект закона, определявшего права авторов, переводчиков, издателей и их наследников и правопреемников, уже был составлен в Министерстве народного просвещения[940].

В начале 1820‐х годов, когда ожидалось принятие закона о литературной и художественной собственности, писатели и литераторы, осведомленные о своих правах собственности, старались защитить свой доход и репутацию. Писатели однозначно приравнивали права на свои произведения к правам собственности на движимое и недвижимое имущество: П. А. Вяземский в шутку называл сочинения Пушкина его «деревенькой на Парнасе»[941]. Как и многие другие, Пушкин ожидал вмешательства государства, чтобы то защитило права писателей и художников. Однако, несмотря на семантическое сходство между двумя видами собственности (осязаемой и неосязаемой), вследствие специфического характера литературной и художественной собственности непосредственное применение законов о собственности становилось проблематичным. Литературная и художественная собственность, в отличие от собственности иного рода, приобретает смысл только при наличии аудитории – публики, третьей стороны в этих взаимосвязях наряду с автором и государством. Соответственно, положения о литературной и художественной собственности должны были диктовать отношения не только между авторами и издателями, но и, что более важно, между автором и публикой. В этой сфере, где не имелось никакой грани, отделяющей личное от общего, на передний план выходила проблема поиска баланса между частным и общественным.

Не было бы ничего удивительного, если бы идея об обществе или публике как полноправном участнике процесса интеллектуального обмена отразилась в русских законах в годы правления Александра I, в первой четверти XIX века. В принятом в 1804 году законе о цензуре – одном из наиболее приветствовавшихся плодов раннего либерализма Александра – указывалось, что цель цензуры в том, чтобы изучать книги и сочинения, «назначаемые к общественному употреблению», и «доставить обществу книги и сочинения, способствующие к истинному просвещению ума и образованию нравов, и удалить книги и сочинения, противные сему намерению». В противоположность этому подходу в законе о цензуре, принятом при Николае I в 1826 году в качестве непосредственной реакции на восстание декабристов (и прозванном «чугунным законом»), не шло речи об «обществе» как потребителе литературных произведений: цель цензуры заключалась в поддержании порядка и в том, чтобы литература была «безвредной для блага Отечества»[942]. Как выяснилось, «чугунный закон» был практически невыполним[943]; в 1827 году правительство начало подготовку нового закона о цензуре, принятого в апреле 1828 года. Хотя из этого закона был исключен упор на запреты, в целом он сохранял полицейский дух защиты государства от подрывных идей. При этом, как ни странно, это был первый закон, содержавший положения об авторских правах и определявший соответствующие отношения между автором и «публикой»