Империя - [223]

— Что с вами?!

— Все в порядке! Мы приехали?

— Почти, господин. Уже рядом.

— Хорошо. Ступай, — раб откланялся и удалился, оставляя своего хозяина наедине с его кошмарами.

Мартин еле-еле сглотнул комок, образовавшийся у него в горле, и почесал шею. Туника сдавила дыхание. Через некоторое время раб снова нырнул внутрь паланкина.

— Приехали, господин.

Мартин нехотя выбрался на свежий воздух и немного размял тело. Раны все чаще давали о себе знать. Он в очередной раз с завистью вспомнил Луция, на котором все заживало, как на собаке.

— Господин, мне пойти с вами?

Раб преданно смотрел в глаза хозяину: такому прикажи, и он вылижет ноги. Мартину было отвратительно даже думать об этом, но он понимал, что и сам мог бы сейчас кому-нибудь служить, если бы Корнелий в свое время не взял его под опеку. Многое с тех пор изменилось. Осталось прежним лишь так и не удовлетворенное чувство мести, которое по-прежнему сжигало и пожирало его изнутри. По ночам он с трудом засыпал, голоса сестер и матери не давали покоя, от них нельзя было избавиться, и даже вино не помогало забыться. Единственным, что ненадолго заглушало его боль, была война, словно его разум пытался насытиться смертью, не имея возможности насладиться местью. Что же, теперь он будет вести переговоры не с врагами, а с деловыми партнерами.

— Оставайся здесь, дальше я сам.

Дом работорговца Антония ничем не отличался от вилл других богачей, на которые Мартин уже успел насмотреться. После посещений пиров и игрищ в императорском доме ему не пришлось удивляться и поведению хозяина: лесть, лесть и снова лесть — так вели себя в Риме все, кому что-то от кого-то было нужно. А довеском к лести прилагались однозначные намеки на взаимную выгоду, что тоже было типично для города, где никто не считал зазорным воровать у другого. Вот и этот хитрый работорговец намекал Мартину на то, что они вместе могут удерживать немного денег с прибыли. Мартин с улыбкой наблюдал за кадыком этого лизоблюда, который хищно ходил вверх и вниз при каждом слове. Если бы не просьба друга заключить с ним сделку, он бы с удовольствием вырвал этот кадык в одно мгновение. Рабы и рабыни подносили и уносили кушанья, а Антоний, видно, получивший маломальские уроки ораторского мастерства, пытался в беседе походить на великих мира сего. Выглядело это смешно, даже раздражающе, и Мартин, стараясь отвлечься от приторных речей, начал наблюдать за бабочкой, которая кружила возле едва заметной паутины. Раз, и она оказалась в ловушке, без шансов на спасение. Восьминогая смерть немедленно кинулась на нее и вонзила в нее свои клыки. Жизнь ее закончилась — быстро и нелепо.

— Ну, так что, благородный Мартин Аврелий? Как вам мое предложение?

— Я думаю, Луций согласится на ваши условия.

— Это приятно слышать, — расцвел Антоний.

— Только запомни, торгаш! Честь не продается! Ты меня понял?

Мартин сделал глоток вина, оторвал виноградинку, положил ее в рот и медленно разжевал, пристально глядя на Антония.

— Я что-то не пойму, о чем вы, — явно не ожидая услышать ничего подобного, все еще пытался натягивать на лицо улыбку Антоний.

— Да все ты понял! — Мартин поднялся и еще раз взглянул на паука, который уже превратил бабочку в кокон и потащил добычу в свой угол. — Я договорюсь о встрече с Луцием, и вы с ним подпишете все необходимые бумаги. Я не силен в вашей торговой волоките. Я солдат, а не лавочник.

— Как скажете, как скажете. Весьма благодарен за уделенное мне время.

Мартин кивнул головой, добавив в этот привычный жест изрядную порцию презрения, и направился к выходу. Он спустился по лестнице на садовую аллею и пошел мимо фонтанов. Странное чувство тревоги навалилось на него, такое же, как и тогда, в детстве, когда он в последний раз вышел из дома. Навстречу ему двигались трое, гогоча и что-то обсуждая. Один из них хромал. Погрузившись в свои мысли, Мартин не заметил, как приблизился к ним и столкнулся с крайним. Тот злобно отпихнул Мартина в сторону. В отличие от Понтия, Мартин не привык выглядеть, как аристократ, и обычно был одет в простую тунику, отчего его было трудно отличить от обычного гражданина. Заложенная матерью еще с детства скромность сидела в нем занозой, которую он не мог вытащить из себя, да и не особо хотел.

— Прочь с дороги, парень! Смотри, куда прешь! Совсем страх потерял?!

Мартин споткнулся, но удержал равновесие и замер, словно парализованный. В голове эхом отзывались слова, знакомые до боли, заученные наизусть, вернувшиеся, как кошмар, из глубины подсознания: «Совсем страх потерял?! Совсем страх потерял?! Совсем страх потерял?!».

— Чего замер? Шагай давай!

Мартин медленно осмотрел всех троих, потом пристально вгляделся в того, с кем столкнулся. Двое других ему были незнакомы, а этого он помнил: солдат, конечно, постарел, но его взгляд, который Мартин так и не смог забыть, остался прежним.

— Да брось, Константин! Остынь! Пойдем, еще дел куча, — подковылял поближе его хромоногий друг.

— Ладно, парень, вали! У меня сегодня хорошее настроение!

Константин по-волчьи оскалился, обнаружив на нижней челюсти отсутствие нескольких зубов. Мартин был не в силах пошевелиться, ноги и тело его будто налились свинцом. Его покинуло ощущение реальности происходящего, голову заполнили услышанные давным-давно звуки, а перед глазами забегали знакомые картины: солдат с криком бьет отца Луция, позади него стоит Константин, Мартин дергает за руку перепуганного малыша Маркуса и тащит его за дверь. Затем они бегут, бегут без оглядки, бегут, бегут, бегут. Потом дом Марка и сестра.