Империи. Логика господства над миром. От Древнего Рима до США - [51]

Однако решающий вклад в сакрализацию имперской миссии внесли скорее не политические теоретики, а литераторы и живописцы. В то время как архитекторы и скульпторы воз-

водили алтарь Мира, где было наглядно показано воздействие римского владычества, именно собранный вокруг Мецената кружок литераторов, в который входили и оба значительнейших поэта эпохи — Гораций и Вергилий, — прославлял программу реформ Августа в качестве возобновления мира, который будет существовать до тех пор, пока есть Римская империя. Для Октавиана поддержка со стороны литераторов имела огромное значение, ведь только законами и распоряжениями его программу было не воплотить. Она требовала как культурного блеска, так и новых смысловых горизонтов, которые не могли быть сформулированы бюрократией.

Особенно прочно увязывал с программой реформ Октавиана свои труды Вергилий. Так, его эклоги, собранные под заглавием «Буколики», направлены против падения нравов городских элит, которое сравнивалось с жизнью на селе — источником обновления mos maiorum, то есть нравственности предков. С возрождением mos maiorum Вергилий связывал надежду, что наступивший Железный век будет пройден и вновь вернется Золотой век времен начала человеческой истории. Схожей программе он следует и в своих «Георги- ках»19, и, наконец, в «Энеиде», которая осталась незавершенной из-за внезапной смерти Вергилия (и поэму по воле поэта должны были уничтожить), где во время рассказа о странствиях Энея после его бегства из горящей Трои начинаются пророчества, указывающие на «охватывающее весь мир» господство мирной жизни при Августе. Вергилий здесь набросал эскиз универсального мирного порядка, где Эней представляется как предтеча и образец для Августа. Его победы одержаны ради торжества над демоническими силами на пути к миру. Римская империя тем самым обращалась не только к миру, но и к гуманности. Увенчанная Вергилием религиозными символами миссия Рима заключалась в умиротворении и гуманизации мира, из чего затем и последует обещанная Юпитером imperium sine fine[85], вечность для Рима: «Я же могуществу их не кладу ни предела, ни срока, / Дам им вечную власть. И упорная даже Юнона, / Страх пред которой гнетет и море, и землю, и небо, / Помыслы все обратит им на благо, со мною лелея / Римлян, мира владык, облаченное тогою племя»[86]20.

Римское владычество над пространством Средиземноморья было оправдано потому, что оно обеспечивало всеобщий мир, а интеграция в империю открывала возможность доступа к благам цивилизации. За пределами имперских границ господствует варварство и продолжает свирепствовать война. Однако это еще не все: имперский мир связывается с мифом о Золотом веке и тем самым делается сакральным. При этом речь идет, ни много ни мало, о возвращении в рай средствами империи. Оба тезиса, идея Золотого века, а также идея рая, защищенного от враждебного окружения сада («Эдемского сада»), пришли с Востока и были первоначально чужды куда более жесткой политической парадигме римлян. За счет того, что Вергилий сплавил воедино эти представления в своем наброске римской истории, он внес важный вклад в культурную интеграцию империи. Рим теперь правил Востоком не только политической властью, но оказался также готов вступить в его культурное и идейно-политическое наследство. Путь Энея из Трои в Италию был шифром для обозначения самоуничтожения восточного культурного пространства в ходе войн и конфликтов, а с Запада пришло спасение в виде римско-имперского мира, — теперь вполне можно понять, почему Август позаботился о том, чтобы «Энеида» была спасена, взята из наследия Вергилия и опубликована.

Гораций также21, пусть и частично, поставил свою лиру на службу имперской миссии Рима. В центре его ранних работ стоят ужасы гражданской войны, а надежда обращена к тому, кто должен избавить от них: Октавиану/Августу. Для Гора

ция кризис римской государственности имеет скорее моральную, нежели конституционную природу; в этом он согласен с программой реформ Августа. Он прославляет староримские доблести moderatio, virtus, pietas и iustitia[87], выступая против сексуальной распущенности и разрушения семьи, алчности и обмана, роскоши и изнеженности. Там, где обеспечены первые, будет гарантировано и продолжение Золотого века. Империя здесь получает функцию предотвращения заката и гибели, причем она заботится о том, чтобы вновь возобладали нравственность, приличия и справедливость. Такой империи и посвящена известнейшая строфа Горация: «Dulce et decorum est pro patria mori», то есть «Сладостно и почетно умереть за Отечество»22.

Взгляд на творчество Вергилия и Горация показывает, что имперский мир задумывался не только как особое качественное состояние обширных покоренных пространств. Одновременно он был и эпохой возобновления и поворота прочь от гибели. Не только в политическом, но и в космологическо-религиозном смысле империи придавалось всемирно-историческое значение. Это отличало ее от государств и гегемониальных держав, которые действовали во времени в зависимости от самовосприятия, в то время как империи претендовали на то, чтобы направлять сам ход времен. Более сильным выражением этого является сакральная формулировка имперской миссии. Золотой век, о котором говорили Вергилий и Гораций, воспринимался не просто как начало новой эпохи в мировой истории; в основе его идеи лежит представление о том, что сама смена эпох в истории мира поддается имперскому влиянию. Бег времени начинается заново, однако мощь имперской власти удерживает его в самом начале, и, вообще говоря, неизбежное его скатывание через Серебряный и Бронзовый века к Железному остановлено. Во времена, когда закат и гибель воспринимаются как естественная тенденция истории, всемирно-историческая роль империи видится в следующем: она останавливает за- кат и предотвращает гибель мира. После того как в течение XVIII столетия возобладало базовое представление о ходе истории как о прогрессе, империи, напротив, стали глобальными ускорителями мировой истории: они цивилизовали мир и распространяли прогресс, а если они терпели неудачу, то это должно было иметь глобальные последствия. Такая позиция отличала как британцев, так и американцев.