Империи. Логика господства над миром. От Древнего Рима до США - [36]

Две (как минимум) стороны империй

Помимо географических факторов, которые определяют манеру экспансии ядра империи, наличествует еще и ограниченное пространство решений для элит, в рамках которого они могут определять характер и структуру распростране- ния имперского владычества. Их решения нередко находятся под влиянием исторических образцов или политических мифов. Так, Англия в течение всего XVII столетия колебалась, считать ли себя наследницей Рима или Карфагена, при этом карфагенская торговая мощь противопоставлялась римской территориальной империи31. За отказом от римского варианта стояло мнение, что подобная империя с неизбежностью будет управляться одним-единственным человеком, что и было показано Римом эпохи перехода от республики к принципату, в то время как Карфаген до последнего оставался олигархией крупных и богатых фамилий, стоящих у власти.

Континентальная экспансия рассматривалась, соответственно, как связанная с милитаризмом, относительно которого предполагали, что он приведет к диктатуре или деспотии и тем самым отменит успешное конституционализирование Англии, прошедшее в 1688-1689 гг.[56] Напротив, развитие охватывающей весь мир торговой державы, основанной на informal rule[57], вполне сочетается с аристократической формой правления: так как она лишь иногда обязана обращаться к военным отрядам, принципиально используемым только за пределами родины, военные не смогут стать опасным внутриполитическим фактором. Ограничение ролью морской торговой державы оказалось спасительным щитом против нежелательных с внутриполитической точки зрения вариантов развития.

Конечно, можно рассматривать это и строго наоборот и в случае Рима как прямую угрозу республике расценивать не территориальную, а как раз морскую экспансию. Тогда решение сената отойти в противостоянии с Карфагеном от прежней политики постепенного расширения территории небольшими аннексиями и маркирует начало конца Римской республики. Лишь вследствие новой, широкого размаха морской политики, собственно, и получили власть и влияние те люди, которым рамки республиканского государственного устройства оказались слишком тесны. За счет применения легионов за морями срок службы солдат так растянулся, что они уже не могли хозяйствовать в своих мелких крестьянских усадьбах, откуда вырос взрывчатый революционный потенциал проблемы ветеранов. При этом сроки командования войсками приходилось продлевать раз за разом, так что между солдатами и их командирами складывались отношения доверия и ожиданий, а это вступало в противоречие с республиканским принципом ротации32. Таким образом, завоевание новых территорий приводило к образованию новых элит, честолюбие которых можно было бы удовлетворить только лишь дальнейшими захватами.

В период между 1-й и 3-й Пуническими войнами этот процесс начался, а затем между 67 г. до н. э. и 85 г. н. э. последовала величайшая морская экспансия в истории античного мира33. Начало ей положил Помпей, получивший задание «очистить» Средиземное море от пиратов и тем самым сделать возможной торговлю между Востоком и Западом, Севером и Югом. Это было вызвано уже не необходимостью защиты Рима от непосредственной угрозы со стороны агрессивных конкурентов, скорее дело здесь было в создании универсального морского господства в Средиземном море, которое следовало сделать частью империи. До сих пор империя состояла из ряда территорий, теперь же исходили из соображений морской стратегии с новым центром притяжения, что принципиально меняло динамику экспансии и представления об имперском порядке. Вызванное действиями Помпея значительное расширение римской территории теперь предстояло компенсировать всем конкурирующим с ним политикам: Цезарь стилизовал свой удар по Британии как шаг к господству в океане, то есть средиземноморские завоевания Помпея теперь противопоставлялись океанским амбициям Цезаря, тогда как Август в пику свершениям Помпея и Цезаря сформулировал свои «Res gestae»[58]. Его решение основать свою посмертную славу не на внешней экспансии, а на внутренней консолидации империи имело большие последствия, ведь оно и стало ядром того явления, которое здесь обозначалось как «августовский барьер».

Наблюдавшееся на протяжении столетия ускорение римской экспансии, таким образом, покоилось на связи ари

стократических представлений о мире с универсалистской идеологией мирового господства. При этом навигация стала символом победы человеческого разума над недалекой силой привязанности к земле, характерной для прежних столетий. Английская аристократия в своем дистанцировании от римской территориальной империи и в идеологических отсылках к опыту Карфагена, таким образом, в буквальном смысле ставила не на ту лошадь: не подозревая о том, она уже давно шла по следам Рима[59].

В римском ритуале самопрославления, когда военно-политический триумф расценивался как победа цивилизации, отражалось и имперское самосознание, которое не могло вырасти из столкновения с эллинистическим Востоком — здесь была обнаружена цивилизация, которую римляне превосходили в военном отношении, но отнюдь не в культурном. Иначе было на Западе: уже в Испании, затем прежде всего в Галлии, Германии и Британии римляне были убеждены, что стоят на более высокой ступени развития цивилизации, нежели обитавшие там «варварские» племена, у которых не было крупных городов, а ремесло и торговля были едва развиты34. Поэтому военное умиротворение этих пространств было почти вынужденным и было связано с интеграцией в единую цивилизацию. На Западе Рим, таким образом, должен был с самого начала инвестировать в периферию, на Востоке же он выступал скорее пользователем его богатств