Императив. Беседы в Лясках - [54]

— В СССР диссидентская среда как раз вокруг физиков и формировалась, а в Польше было то же самое?

— То же самое, большинство из них были потом диссидентами и выдающимися людьми. И это вообще было такое поколение… И Ангела Меркель тоже физик…

— Химик…

— Это практически то же самое. Так что мы их всех знаем как людей, которые формировались в такой интересной положительной среде.

— Итак, как же получилось, что вы сначала перешли от физики к философии, а потом от философии к кино?

— Знаете, я десятки раз отвечал на этот вопрос и сам себе, и всевозможным собеседникам, поэтому это уже пластинка какая-то, сколько раз я это все повторяю. Физика… Знаете, я должен был быть архитектором — все в моей семье были архитекторами.

1955 год — это был период, пусть конец, но все-таки соцреализма, сталинизма, и я понял, что буду строить такие дома, над которыми мой отец потом будет издеваться, говорить, посмотри, какой неграмотный архитектор построил этот дворец культуры: ну как можно быть таким слепым и не видеть, что все пропорции ошибочные? И так далее. Я в последний момент решил: пойду на физику, там хотя бы все будет определенно и ясно. Я повторяю такую шутку, что я в физику влюблен до сих пор, вот только физика в меня не влюбилась. Я был средним физиком, не выдающимся. И по прошествии четырех лет понял, что Нобелевской премии в физике я не добьюсь. И пошел на философию. Но в Кракове это была настоящая философия, не марксистская. После 1956 года вернулся наш профессор, который был учеником Гуссерля[85], Роман Витольд Ингарден[86], и у него был нормальный куррикулум (программа) философского образования, не марксистского.

Это интересно, потому что он переписывался с другой ученицей Гуссерля, Эдит Штайн[87], немецкой еврейкой, которая потом была объявлена святой. Она была еврейкой, но католичкой, монахиней, погибла в Аушвице. Я даже продюсировал картину о ней, о ее жизни. Она была великим мистиком и очень интересным философом. Первая женщина в Германии, которая добилась звания профессора философии.

Это все были интересные люди, очень интересная среда.

Позволю себе одно отступление. Когда я был студентом Краковского университета, там даже в коммунистические времена у нас был курс психологии, и это имело огромное значение, почти год мы изучали психоанализ, изучали Фрейда. Знаю, что в других университетах этого не было. Но мне это все казалось смешным, потому что мои сны были совсем другими. И мои воспоминания в кошмарных снах — совсем не такие, как мне господин Фрейд обещал. Чувствовалось, что опыт Фрейда — это опыт мещанского общества, которое никакой великой травмы не пережило. И эта сексуальная обсессия — это как будто локальная, местная точка зрения сытой Вены до Первой мировой войны.

А говорю об этом потому, что сегодня мы заново глубоко пошли за Фрейдом и в современном обществе принято считать, что человек — заложник своих половых инстинктов, что с этим ничего нельзя сделать, что их нельзя контролировать. А это все неправда, можно их контролировать, все можно контролировать в жизни. Есть люди, которые это умеют. И этот детерминизм, т. е. то, что мы обязаны идти за своими инстинктами, этот жизненный принцип, утверждающий, что надо только быть собой, — фальшивый. Нехорошо, чтобы убийца был собой. Пусть убийца работает над тем, чтобы не быть убийцей.

Но детерминизм, который распространился, он говорит: это необходимо. Если у вас такие гены, такие гормоны, вы не можете быть другим. Вы не можете жить с одной женщиной, потому что это против вашей природы. А я уверен, что культура помогает человеку в какой-то степени формировать свою судьбу и принимать решения, пусть и не совсем свободно. Мы никогда не можем быть абсолютно свободны, но более свободны, чем психология или социология нам объясняет. Просто детерминизм кажется мне колоссальной ловушкой нашей современной культуры. И это же касается рассказа: как рассказывать, если всё уже решено, а значит, нет выбора, нет свободы. Люди, которые считают себя либералами, в то же время утверждают, что свободы нет, что я должен быть таким, какой я есть.

Я имею в виду, что постмодернизм разрушил вообще мысль о рассказе: рассказ невозможен, об этом писал Деррида[88].

— Рассказ как литература?

— Да вообще рассказ, даже обычный рассказ. Мысль о том, что ничего рассказать невозможно, — это уже абсурд.

— Невозможно, потому что все запланировано?

— Да, запланировано и еще распадается на куски. Нет никакой позиции, с которой можно было бы рассказывать. Shifting points of View (сдвигающаяся точка зрения) — это то, что сейчас появилось, с чем я часто сталкиваюсь в драматургии. И очень трудно объяснить молодым, почему американские картины имеют больший успех. А у них гораздо больше свободы выбора у героев. Они ищут всегда героев, которые что-то решают сами. А Европа очень часто показывает человека — страдающего героя, это жертва окружения, жертва обстоятельств.

Я изучал философию, но я знал, что профессиональным философом не буду. Я занимался любительским кино, и оно принесло мне награды. После этих призов я пробовал поступить в киношколу, где был огромный конкурс и надо было бороться за то, чтобы меня приняли. Меня приняли как очень надежного, а после трех лет изгнали как безнадежного с факультета кинорежиссуры, кажется, в 1963 году. Это все в моих книжках есть, я это повторял десятки раз. Это важный опыт, когда человек видит, что в искусстве и вообще в жизни нет такой позиции, когда он мог бы уже сидеть спокойно, почивать на лаврах. Вам кажется, что вас признают, но есть кто-то, кто говорит: нет, наоборот. И все. Надо снова бороться за то, чтобы убедить людей, что вы правы, что вам есть, что сказать.