Императив. Беседы в Лясках - [55]

— Какова роль ваших философских концепций в ваших фильмах?

— Безусловно, она есть, хотя я не занимаюсь теоретической философией и даже не могу сказать определенно, кто на меня больше всего повлиял. Но такое абстрактное мышление меня не отпускает, поэтому я внимательно проверяю, нет ли в диалогах лично моего философского мнения — такого не должно быть. Иногда, конечно, оно там появляется, но это ошибка. Это другой язык. Мои герои не должны говорить моим языком, они должны говорить своим языком — в смысле мышления. Я должен подделать их способ самовыражения, плохо, если они говорят мою правду — это очень опасно. Мы об этом много с Тарковским говорили. И Тарковский сам заметил, что случается, что он в интервью журналистам говорит слова, которые являются диалогом из его картин. И это признание ошибки: я что-то делаю не так. Если те же слова подходят и для картины, и для интервью, то, значит, это мои слова, мои герои не должны их произносить с экрана. И я с ним полностью согласен.

— Но есть же и наоборот. Вот Флобер говорил, например: «Госпожа Бовари — это я». Писатель самовыражался через героиню…

— Ну, он через героиню выражался, но он допускал все ошибки своей героини, которые тоже видел как свои ошибки. Это просто хорошо сказано, что мы всегда идентифицируемся не только с главным героем, а с любым героем. Это было бы смешно, посмотреть на толстого Флобера и сказать: мадам Бовари — это он. Не только она, все герои его романа — это всегда был он. Но надо оставить героям немножко автономии, немножко свободы. Если мы их полностью ставим на позицию нашей собственной правды, тогда они умирают, они превращаются в бумажные лица.

^{С Андреем Тарковским, 1983–1984 гг.}

— А новый фильм, насколько я читал сценарий, весь изначально философский?

— Да, безусловно.

— Но этот фильм точно имеет философскую концепцию?

— Я бы хотел, чтобы мой зритель все сам понял и догадался. Там есть основа — это миф о Фаусте. А Фауст — это тот, кто хотел разумом прорваться через тайны жизни. А мы знаем, что это невозможно. И там еще есть мотив — у Гете это юность, а у меня больше власть, желание иметь власть над людьми и подчинить себе хотя бы одного человека. И это, конечно, очень негативная страсть. Я смотрю на дерево — там тоже происходит борьба: одно дерево хочет закрыть солнце другому дереву и подчинить его себе. Так что это природное стремление, но культура должна нам дать способ контролировать наши звериные инстинкты. И об этих звериных инстинктах тоже много говорится в картине.

— Но, в отличие от Гете, у вас нет постоянного диалога между Фаустом и Мефистофелем. Вы это дьявольское убрали из истории?

— Нет, наоборот. Я думаю, что мой герой идет против дьявола в такой степени, что дьявол уже может не вмешиваться. Он лишь несколько раз там появляется, когда мой герой стремится делать добро. А это под запретом. Дьявольская мысль такова, чтобы добра не было.

— Фильм «Квинтэссенция»?

— Это то, к чему сегодня физика вернулась, мне это кто-то из моих коллег подтвердил. Знаете, было такое мнение, что это то, что заполняет Вселенную, что она не может быть пустой. И такая концепция была уже в XIX веке, потом она рухнула, но сегодня снова вернулась. Только тогда была ассоциация с химическим эфиром, который сейчас никакого смысла не имеет, это не то, чем мы пользуемся, когда делаем анестезию.

— То есть получается, что зло заполняет пустоту?

— Нет. Зло может заполнять пустоту, но добро тоже может. И они в постоянной борьбе.

— То есть, если взять сегодняшний мир, если добро не активно…

— Ну, значит зло победит. А оно уже много раз в истории побеждало, так что никакой гарантии, что так не случится, у нас нет. Наоборот, если возьмем Апокалипсис, там пророк говорит, что Зло дойдет до пика перед концом мира. И я этого чуть-чуть боюсь.

— Но насколько совместимы физика и религия?

— Абсолютно совместимы. Если вообще разум совместим с религией, а для меня это основное — то, на чем основано христианское западное мышление, — чтобы разума не бояться. Это то, что произошло в определенной степени, но не полностью, на Востоке — там расхождение разума и веры пошло уже гораздо дальше, хотя мы с Востока взяли все греческое мышление.

— Мы говорили о физике и разуме…

— Знаете, это для меня очень важный сюжет, и мне кажется, что очень интересный, потому что он касается также украинской идентичности. Если посмотреть, как исторически складывались отношения разума и веры, Евангелия и греческой философии, то там, в греческой части Римской империи, они уже тогда, с самого начала, от святого апостола Павла, который заходил на Агору, его не приняли. Но потом это пересечение греческой философии и вообще философии как таковой и религии в христианстве произошло успешно, в отличие от ислама. Это так важно потому, что когда в исламе тоже происходил расцвет исламской культуры и науки, они обогнали в те времена западное мышление и христианское мышление, были гораздо богаче и больше развиты — вспомним таких выдающихся философов и ученых, как Аверроэс (Ибн Рушд) и Авиценна. Но по решению одного халифа (я об этом уже упоминал раньше), который жил, кажется, в XIII веке, всех философов убили, чтобы прекратить греческое влияние. Постепенно ислам дошел до того состояния, в котором он сейчас находится. Он не находит общего языка с современностью. И терроризм — это результат отчаяния. Когда нет выхода, если человек не видит для себя будущего…