Императив. Беседы в Лясках - [38]

, потому что они не поддерживали левых устремлений, но, с другой стороны, были авангардистами. Левые любили авангард, но абсурд им мешал. Если он был разрушительным — он был им мил, ну а если он был метафизическим — тогда, как у Ионеско, он им уже не нравился. Ионеско был всегда довольно откровенным антикоммунистом.

— Но он же поэтому и уехал?

— Уехал из Румынии, это раньше, а потом всю жизнь шел в другом направлении, против большинства.

Восстание в Варшаве

[]

— Польское восстание в Варшаве 1944 года — это действительно была провокация для того, чтобы уничтожить руками немцев активных поляков?

— Знаете, провокацией я бы это не назвал. Но я пережил это восстание, я помню все прекрасно.

— Вы помните то, что происходило?

— Да. Я потом даже создал сценарий на основе этих моих воспоминаний. Но так и не удалось снять картину. Это больше о моей маме, которая сыграла там важную роль. Но это было еще до восстания. Мама была из чисто польской семьи. Мой дед имел небольшой заводик недалеко от расположения будущего гетто. И мама моя еще девушкой часто общалась со своими соседками-еврейками и даже немного говорила на идиш. Их это очень радовало, они часто плохо говорили по-польски, там был такой смешанный язык общения. И осталась у нее подружка, которая потом была в гетто, она передала информацию, что попробует убежать из гетто с группой других евреев, и просила помочь. Все было договорено. Мама приготовила деньги, место на фабрике, где та могла спрятаться с теми, кто с ней придет. Но по дороге немцы убили мамину подружку. И пришли какие-то совсем незнакомые люди с адресом от нее, и пришлось их прятать. Я, как ребенок, был всегда с мамой. Она работала. Это был заводик по производству мебели. Заводик работал плохо, потому что никто не покупал во время войны мебель или очень мало покупал. В большинстве фольксдойчи покупали и немцы. И я прибежал к маме в офис с криком, что там, в магазинчике, воры — я слышал голоса. А мама сказала: ты всегда придумываешь такие вещи, не буду тебя слушать. Я сказал, что покажу, где слышал голоса. И мама в наказание не дала возможности мне доказать, что я прав — закрыла меня в купальной. Это была первая дикая несправедливость, с которой я столкнулся, я помню это чувство. Потом, после войны, уже прошли годы, я напомнил маме, что она тогда сделала, а она сказала: ты ничего не мог знать — там были спрятаны евреи. Там была такая комната без окна, вход в нее был скрыт. И была между ними такая договоренность, что они будут спать днем, а бодрствовать ночью — им было все равно, а для нее так было безопаснее, потому что там были рабочие — немного, но кто-то там работал, — и чтобы они не заметили, что кто-то там есть. Самое трудное было приносить им пищу, потому что постоянно надо было находить какой-то предлог, если кто-то заметит, что мама 2–3 раза в день покупала хлеб. Это ненормально для семьи из 2–3 человек. И надо было всегда оправдываться: ах, забыла, и т. д. И покупать в разных магазинчиках, чтобы не обратили на это внимания. Потом постепенно наша Армия Крайова организовала для наших евреев место, куда им можно было перебраться. И это тоже было небезопасно. Интересно, что мне мама потом рассказала, как это все выглядело со стороны. Прежде всего, она сама относилась к тем, кого прятала, подозрительно, ведь она рисковала жизнью своей, моей и моего отца.

Но с другой стороны, это были чужие люди и они вели себя по-разному, там кто-то из них пробовал покончить с собой. А мама кричала на него: что я с твоим трупом буду делать? ты подумал? иди на улицу, тебя там могут расстрелять сразу; не делай этого у меня, потому что мне придется где-то в подвале делать тебе могилу, а как я это сделаю? К тому же эти люди подозревали, что мама делает это ради денег, что она может их предать — в этом была огромная опасность, они вели себя истерично.

Но с другой стороны, мы все должны это понять. Мама тоже говорила, что понимает, почему они к ней так подозрительно относились: они тоже ее не знали, их жизнь была в ее руках, а ее жизнь была в их руках. И знаете, эта взаимосвязь стала основой сценария. И там было много таких трагически смешных эпизодов. Как мама рассказывала, там был один пожилой еврей, который вообще не говорил по-польски, очень старый, и у него был склероз. И оказалось, что для него очень легко было найти место, потому что у монашек был садовник, очень больной, он умирал. И он был глухонемой. Монашки сказали: если мы поставим другого человека в его одежде — никто даже не заметит, никто к нему не приближался, никто его не знал, только надо подождать. А тот все не умирал. Наконец умер, и этого старика можно было сразу перевести к ним, он там всю войну и прожил, никто ничего не заметил. Это уже потом стало известно.

Но был другой человек, врач, интеллигент, который сразу стал лидером этой группы. Он был очень разумным человеком, и они с моей мамой понимали друг друга. Но он выглядел, как этнический еврей.

И в подполье сказали, что из-за этого ему надо покрасить волосы. Покрасили, но неудачно. Он стал выглядеть, как сегодня выглядят панки или гомосексуалисты, виден издалека. И поэтому ему пришлось остричь волосы, но после этого он уже стал выглядеть, как беглец из концлагеря, и надо было ждать, пока волосы не отрастут заново, он очень долго там сидел. Но он был такой один. Мама после войны увидела его фотографию в газете, но она не разрешила мне тогда говорить об этом, а там были еще два свидетеля, после войны они уже жили в Израиле, — те, которые мне помогли потом, когда меня изгнали из школы, только с их помощью меня восстановили. Они так отблагодарили за спасение. Они жили в Израиле, но у них были родственники в политбюро, и они смогли позвонить. Но мама не разрешила рассказывать об этом, чтобы это было зафиксировано в Яд Вашем. Мама сказала: «Я столько пережила, что не хочу никакой награды, если бы я приняла награду, то уничтожила бы все, что я сделала». Но, по моему мнению, это хорошо, чтобы люди узнали, что кто-то все-таки рисковал жизнью для спасения других людей. И это не романтический риск, это был драматический риск. Мама мне говорила: я ненавидела их всех, потому что я так боялась, что если их начнут пытать, они скажут, что это я им помогла. И поэтому я сценарий назвал: «Черные очки». Потому что она заходила, хотя это было ночью, в черных очках, чтобы они ее не могли узнать, чтобы не знали, кто она. Представьте, как это для них было — приходит какая-то женщина, которая прячет свои глаза за черными очками. Это всегда с чем-то криминальным связано. Там у них были золотые монеты, 20 долларов, и кто-то попросил, зная, что он будет выходить и надо на что-то прожить, разменять эти 20 золотых долларов по 5 золотых рублей. Потому что хотя это было почти то же самое, но если разменять, то можно заплатить четыре раза. Мама взяла эти 20 долларов, пошла в какую-то контору или магазин, спросила, можно ли разменять эти деньги. Они проверили и сказали, что эти 20 долларов фальшивые, это не золото. Мама вернулась и сказала: извините, но это не настоящее золото. А тот, кто дал, сказал: монета была настоящей, вы ее подменили. Я могу понять, что его подвели уже не первый раз, что он не знал. Но с другой стороны, как вы можете подозревать того, кто спасает вам жизнь, что он на это способен? Знаете, это все очень сложно! Но это как в греческой драме, трагедии, где все правы, а выхода нет. И это важная наука: увидеть обстоятельства, из которых нет выхода.