Императив. Беседы в Лясках - [36]

, ныне покойный, подсказывал леди Диане, как вести себя, когда она входит в больницу, и кого взять на руки при появлении детей — не того, который смеется, а того, который плачет — это лучше выглядит. Знаете, присутствие режиссуры в СМИ в отношении реальной жизни удивительно велико. Я вижу также, как мои коллеги-документалисты подсказывают людям, как вести себя перед камерой, что будет трогательным, какой жест нужно сделать на камеру, чтобы это было хорошо. Даже на похоронах подсказывают. Это просто невероятно, как в этом мире все пересекается — мир зрелищ и настоящий реальный мир.

^{С Никитой Михалковым, Чингизом Айтматовым и российскими актерами, 2002 г.}

Я помню, был момент, когда появилась идея, что Никита Михалков может быть кандидатом в президенты. И я думаю, что он имел шанс выиграть выборы, потому что его так любили люди, он такой обаятельный, что он бы выиграл. Но потом кто был бы президентом? Он или те люди, которые его поставили бы быть президентом? Просто это такой политический фикшн, но мы недалеки от правды. Сегодня за политиками стоят люди, которых мы не видим, не знаем: этот политик на самом деле существует? Это он вообще решает проблемы?

— Когда-то Богдан Ступка сказал, что самую плохую роль, которую он сыграл в жизни, это…

— …министра культуры, да. Так что я над этим задумался, что эта виртуальная реальность — это реальность политики, в которой появляются люди, которые на самом деле не такие, как мы их видим. Они совсем другие. Ну и этим можно торговать, так что это вдвойне неприятно.

Фильм о детстве

[]

— Вы немного рассказывали о фильме, который снимали о своем детстве.

— Ну конечно, в большинстве моих картин есть какие-то автобиографические элементы. Но одна — это была просто моя история. Как я проживал детство, мне было 10–11 лет, это был полный сталинизм, и это было так страшно, что было смешно.

Это были 40-е — начало 50-х годов. Там в середине картины 1953 год, а смерть Сталина — это конец.

Интересно, что картина почти совсем не была в прокате в России. И мне кто-то сказал, что она воспринимается чуть-чуть экзотически, потому что, с точки зрения России, все думали, что сателлитные страны переживали этот период похожим образом, как Россия. А здесь оказывается, что у нас в Польше радость в момент смерти Сталина была огромной, люди делали все, чтобы на улице не улыбаться, потому что у народа была такая огромная радость: наконец исчез дьявол. Сталина считали дьяволом. А в России, россиянам это все-таки было не понятно, как можно было так радоваться, даже если и критика потом появилась. А у нас плакали только конформисты — те, которые хотели, чтобы все видели, что они плачут. Но это только один из моментов картины, не самый главный. Картина — это рассказ о том, как я учился такому мышлению. Там есть такая смешная фигура — может быть, можно было даже развить это драматургически — это как будто бы моя тетя, но она на самом деле даже не родственница, просто знакомая мамы. Она пережила большевистскую революцию, ее отец был польским промышленником в Санкт-Петербурге. Она вырвалась из революционной России, у нее осталась ненависть к большевикам. Но большевики пришли к нам в 1945 году. И она сразу нашла для себя выход, придумала такое, что даже Шекспир бы не придумал. Это был момент, когда у многих в войну сгорели документы. И надо было двух свидетелей, чтобы пойти в суд и получить новый паспорт. И она это сделала. Но она это сделала два раза и получила два паспорта. Сказала, что у нее есть сестра-близнец, которой на самом деле никогда не было. И эта сестра-близнец была сволочью, состояла в партии, взяла на себя все плохое. Но она ведь не существовала, она была придумана. И наконец-то она дожила до двух пенсий — за одну сестру и за вторую. Так на самом деле было в жизни, этого я не придумал. Я с ней близко общался, даже у нее жил и никак не мог понять, кто она, потому что она сама забывала — у нее было то одно имя, то другое, и приходили то к одной, то к другой. И она еще накладывала фальшивые волосы, но забывала часто, что не те волосы. Это для меня стало такой символикой двойного мышления и того абсурда, который был связан с этим временем. И хотя эта картина о страшных временах, это на самом деле комедия.

— А ее так и не раскрыли?

— Нет, она до смерти спокойно дожила, уже при Гомулке. Но потом уже никто не обращал ни на что внимания. Она жила за деревней, она любила лошадей и занималась их разведением. А люди думали, что там две сестры, хотя вместе их, конечно, никто ни разу не видел.

— А в фильме речь шла еще о том, что вы тоже на лошади хорошо ездите.

— Ну да, это был такой момент. Мало кто это помнит, после войны пропагандисты в Польше считали, что ездить на лошади — это значит быть шляхтой, это память о нашей кавалерии, и поэтому запретили все клубы, все конные соревнования, кроме скачек.

А для меня, конечно, как мальчика, кататься на лошади был такой символ свободы, можно лететь до горизонта на чужих ногах.

— А история с ослом?

— Знаете, на лошадь мы себе не заработали — мы были все бедные, и я собирал, где мог, хлеб. Этого даже в картине не было. Были тогда бомжи, они выбирали остатки еды из мусора. И я тоже выбирал, только я для коней. И бомжи меня гоняли, спрашивали, для кого я это делаю. Я не был похож на бомжа, я был из семьи интеллигентов. Но ходил по мусоркам и искал, что коню можно принести, потому что кони тоже голодали. Поэтому на лошадей зарабатывал осел. С ним можно было в воскресенье под костелом катать детей, за это приходилось родителям платить. Так осел зарабатывал на еду для лошадей. Это уже смешно, что нас пригласили с этим ослом приехать на дачу к министру внутренних дел Станиславу Радкевичу