Immoralist. Кризис полудня - [12]

Но волноваться я все-таки не буду, я напьюсь. Тут бутылочки из дьюти фри носят. Тем более, меня утешает тот факт, что часть полета проходит над морем, а в нем как-то больше шансов выжить при падении, да и пьяных бог бережет. Дай-ка, мальчик, дяденьке виски! А ну дай синьки немедленно, аэровафля пергидролевая! Я буду его пить и смотреть на ноутбуке веселенький фильм про трансвеститов-беженцев из ЮАР, купленный на распродаже. Тридцать рублей за полтора часа с трансухами — не деньги, поэтому надеюсь, майору на соседнем сиденье он тоже нравится — альтернативы у него все равно нет.

Алкоголь — мой жидкий фотошоп. Он легко помещается в сумку или карман и украшает реальность. Когда-нибудь тетки вместо косметики будут носить с собой маленькую флешку, а на смену тональному крему придет блур. Но пока все не так совершенно, и проглоченные двести граммов концентрируют взгляд на щеке сидящего через проход. Где-то я эту щеку видел. Правда, тогда она не стекала на плечо, а еще противостояла гравитации. Это щека Клауса — я узнаю ее под слоем жира, когда она проплывает мимо меня в сортир.

Эта щека появилась в моем поле зрения пятнадцать лет назад. Латышский писатель (плохой) и поэт (просто отвратительный, розы-слезы, свекровь-морква) был подобран по месту прописки — в Риге. Туда я катался к друзьям на выходные, а в понедельник вываливался из вагона в объятья родному папе.

— Вытри со щеки помаду, — бурчал он, и вез меня в школу.

Я учился в предпоследнем классе, а ему было лет двадцать пять. Он знал три национальности: латыш, русская свинья, и татарин. Я попадал в категорию татар, и все попытки объяснить, что никакого отношения к гордому татарскому народу я не имею, ни к чему не приводили. Остальные национальности просто не помещались в его оперативную память, занятую бесконечным рифмованием малофьи с сиропом.

Эта щека гневно подергивалась над калькулятором, который он достал в кафе — проверить счет, и прижимала к плечу телефонную трубку, когда он гундосил в нее то, что считал словами страстной любви. Послушай, детка, как поют кальмары.

А сейчас щека подрагивает синхронно с приземлившимся самолетом, и жидкими аплодисментами пассажиров. Я обернусь, проходя мимо, и вскользь взгляну в глаза, в которых серой водой застыло обращенное к собственной жизни «за что?». А ни за что, просто так.

Он не удивится нашей встрече: он меня не узнает.

Не удивлюсь и я, потому что давно заметил, что люди ходят по одним и тем же орбитам. Если вы пересеклись с кем-то один раз, то будьте готовы к следующей встрече. При условии, что длины жизни хватит для того, чтобы совершить свой орбитальный виток.

...год 1987. Время стало разухабистым и обильным, как половая жизнь портовой шлюхи. Я учился в седьмом классе, слушал русский рок, был выкрашен в блондина, носил рваные расписанные джинсы и делал вид, что мне нравятся «Биттлз». А в уши населения страны упорно заползал «беспечный розовой вечер».

Ровесники быстренько поделились на «Юра, люблю-не-могу-подмокла-к-парте-присосалась» и «Попса-безголосая-вша-детдомовская». Второй вариант мне был как-то ближе. Времена стояли агрессивные, девочки носили накладные плечи, начес и тени до ушей и вели себя соответственно. Моя соседка по парте, изнемогая от пубертатного напора гормонов, вела со мной войны, ибо не любить Юру Шатунова было в ее представлении никак невозможно.

Девочка была толстая и страшная, как останки Брежнева, а головогрудь ее формой и расцветкой напоминала пиццу. В довершение ко всему она имела смешную азиатскую фамилию.

В перерывах между страстными стонами у фотографии Юрочки она била по голове меня учебником литературы, а я ловил в городском парке тритонов и совал ей в разные места. Они извивалась и кричала. Позже я узнал, что так иногда выглядит оргазм, но тогда зрелище казалось потрясающе забавным. На следующий год я перешел в другую школу, а после выпускного класса рванул в Питер, где, на мой взгляд, было гораздо интересней, чем в маленьком прибалтийском городке.

Через семь лет я зимним питерским утром трясся с перепоя в галерее Новой Академии изящных искусств на Пушкинской, 10. В кресле напротив лежала биомасса, которая еще вчера была Владиком Монро. Биомасса издавала таинственные и пугающие звуки, среди которых отчетливо слышалось слово «кетамин». Хозяин галереи, Тимур Петрович, невозмутимо забил косяк, принес видак и включил запись «Ласкового мая». Меня затрясло еще сильнее.

— Бббляйть, он бы хоть в одну ноту попал для приличия!

— Дружок, вы ничего не понимаете! — Тимур Петрович выпустил облако дыма из орлиного носа. — Если бы он попал хоть в одну ноту, ему бы пришлось попадать во все остальные!

Примиривший с «Ласковым маем», через неделю я летел в Прибалтику на какой-то местечковый фестиваль авангардной моды. Думаю, многие помнят, что такое авангардная мода тех лет — две консервные банки, три использованных гандона, на щиколотку ошейник, в жопу хризантему — и на язык, грёза моя! Между коллекциями юных дарований, напоминавших сон пьяной содержательницы борделя, незатейливо презентовались первые местные бутики. В воздухе носились магические заклинания Gucci, Fendi, Gaultier и почему-то Наоми Кембелл. Три манекенщицы обсуждали целлюлит четвертой, два манекенщика дрались из-за ботинок.