Immoralist. Кризис полудня - [11]

Через пять месяцев, молча поцеловав старую росомаху, Лиза возьмет на руки первого за долгие годы девочкового урожая мальчика.

— Какой же ты молодец, Светка!

— Мне нужно сказать те.

Лиза закроет ей рот сухой, горячей ладонью — рак матки, давний, запущенный, скрытый от всех, выжигает ее изнутри.

— Назови его Вадимом.

— По мне ползают белки. Вот прямо под одеялом и ползают.

— Они всегда там ползают. Ты, главное, не шевелись, они ядовитые.

— Из Вадиковой головы они, что ли, — говорю я и просыпаюсь.

По мне топчется, недовольно сощурив глаза, не белка вовсе, а Виктор — черный персидский кот. Я занял его место. Я хожу, пью кофе, Вадик спит, его жена Анжела курит.

— Как-то все изменилось. Не программу на вечер обдумываем, а — грядущий ремонт или визит к стоматологу

— Просто нам стало — за тридцать. И то, что раньше решали за нас, теперь решаем мы.

— Вадик, вставай, магазин закроется!

— Писечка, я не могу никуда ехать, не поебавшись. Алик, будешь с нами?

— Не-а. Давайте без меня.

Выхожу на крохотный балкон, с него открывается вид — не московский, с неосвоенными кубометрами сухопаро-свежего ноября. Где-то далеко, чуть слышно угадывается —

Осень — это сны листопада

Нет, не надо

Слов не надо.

И вправду не надо. Пора возвращаться.

И через несколько часов я уже иду по Тверской, и помахиваю кофеваркой, как символом того, что жизнь удалась.

Что я делаю среди ночи на Тверской? Я иду в гости. Откуда взялась кофеварка? Вадим в Самаре подарил. Вот как подарил, так я уже в третье место с ней иду.

А в гости я иду к объекту юношеских грез. Объект идет рядом и потряхивает дизайнерскими соболями. Мы лет десять не виделись, и очень друг другу обрадовались.

В девятнадцать лет на выставке работ питерских некрореалистов я познакомился с Аней. Вернее, она на меня напала и зажала в угол. С целью обучить правильным вибрациям прямо под фотографией выпотрошенной курицы. У нее были пухлые губы, прямой нос, высокие скулы, очень пышные формы и светлые волосы, на макушке сбритые треугольником — чтоб чакры не закрывали. Картину портил только отчетливый запах молодого немытого организма.

Поняв, что к вибрации я не способен, Аня решила употребить меня как собутыльника. С этой целью она повела меня в гости к творческим педерастам. Там, как обычно, происходили разные интересные процессы — балетный педераст пел, литературный педераст пытался танцевать, одновременно размышляя о судьбах России, Аня храпела, подергивая во сне грязными пятками, а я уничтожал черную икру и разглядывал объект вожделения: знойного красавца-продюсера. Сочетание общей ухоженности, дорого выстриженной патлатости и густого баса было, на мой взгляд, совершенно неотразимым.

Как гласит народная мудрость, мужчины к определенному возрасту становятся похожи на сортиры — они либо заняты, либо полны дерьма. Этот был занят — вокруг него скакал метаморф с телом атлета, головой пингвина, греческой фамилией и манерами тургеневской барышни. Шансов подобраться к красавцу не было — пингвин совершенно справедливо воспринял меня как потенциально опасный объект и не отходил ни на шаг.

Так что пришлось удовольствоваться икрой и проснувшейся любительницей вибраций, которую после долгих уговоров удалось вымыть.

Дальнейшая история развивалась еще более причудливо — пингвин через год ушел от красавца, а от меня ушел мой любовник. К пингвину. И уже десять лет они вьют гнездо, и трогательно высиживают свои яйца.

Красавец же становился все круче и круче. Мы не пересекались десять лет, но о его карьерных и финансовых успехах я, естественно, знал.

И вот, в обнимку с кофеваркой, я заваливаюсь в бар выпить. Дома ждет холодная постель, пьяная соседка померла, и как-то скучно проводить субботний вечер в компании той самой кофеварки. Не веселит.

Захожу, отдаю на хранение ценный прибор, и кого вижу? Правильно, привет из юности. Веселится, бармена гоняет. Такой же ухоженный, такой же спортивный, такой же импозантный. Выпили и решили ехать пить к нему домой. Дома пообщались с его взрослой дочерью, раздавили втроем бутылку водки и... заснули, договорившись дружить. Никаких глупостей. Мне ведь уже не девятнадцать, а тридцать, с утра я опять еду в аэропорт. А ему — все пятьдесят, и у него с утра съемки. Жизнь удалась.

Впрочем, несмотря на отсутствие глупостей, мы оба проспим, по-другому я не умею. В студенчестве мой вагон всегда был последним, и в него приходилось прыгать. С тех пор ничего не изменилось — я всегда приезжаю на вокзал или аэропорт впритык.

Шереметьево — отвратительный аэропорт. Хуже Шереметьево — только Внуково, а хуже Внуково — только Храброво. Собственно, в Храброво я и нахожусь.

На ручках автобуса, подвозящего меня к корыту, которое почему-то обозначено как бизнес-класс, болтается рекламный слоган страховой компании — «Не волноваться. Застраховаться». О, да. Это так утешает — по статистике, в авиакатастрофах гибнет почти 100 % пассажиров. Несомненно, страховка, полученная родней после того, как кишки застрахованного намотает на сосну, избавит от всех страхов. Я, как многие высокие люди, боюсь высоты и, соответственно, панически боюсь летать. Мне очень, очень приятно обнаружить такое вот memento mori непосредственно перед вылетом. Это именно то, что мне нужно, угу.