Ильф и Петров - [6]

Так вот во что еще тебя бить, чтобы ты хоть рот открыл?! Чтобы ты хоть что-то сделал, пока тебя секут?! Нет, именно в этом сермяжная правда. И в этом заключается главный приговор. Единственный герой, который может выдержать Советскую власть, – это герой, который должен быть свободен в том числе и от морали. И это очень коррелирует с моей любимой мыслью о том, за что Герасим утопил Муму. Герасим утопил Муму потому, что подлинно свободным человеком, ушедшим от барыни, может быть только тот, кто утопил свое «муму» – свою душу. Надо прежде эту душу прозакладывать дьяволу или утопить, или уничтожить, а потом ты можешь иметь дело с Советской властью. Вы – равные соперники. У вас обоих нет совести.

А теперь мне хотелось бы перейти к теме, которая меня занимает больше всего: каким мог бы быть третий роман Ильфа и Петрова? Они задумали его, но так и не написали. На него перешло название «Великий комбинатор», которое первоначально предназначалось «Золотому теленку». И вот здесь я задумываюсь: почему же они эту книгу не написали? Ведь у них была возможность сделать это в 1933-34 году.

Но, как правильно совершенно пишет Петров, вернее, как очень хитро пишет Петров, «нас все время спрашивали, когда же мы напишем что-нибудь смешное. Они не понимали, что все смешное мы уже написали». Проблема именно в том, что Ильфа и Петрова начинает манить в этот момент серьезная литература. Откровенно говоря, «Теленок» уже гораздо серьезнее, драматичнее, нежели «Двенадцать стульев». Когда сходит с ума Ипполит Матвеевич, нам смешно. Но когда умирает Паниковский и Остап, глядя в сторону, говорит: «Бедный старик!» – нам в этот момент немного страшно. Когда единственной эпитафией Паниковскому становятся нацарапанные кирпичом слова: «Здесь лежит Михаил Самуэлевич Паниковский, человек без паспорта». И это все, что может охарактеризовать Паниковского, это все, что осталось от его 60-летней жизни. Ведь человек без паспорта – это человек без родины, без гражданства, без привязки. Надо вам сказать, что последняя сцена «Теленка», написанная вместо уже готового эпилога с женитьбой, эта последняя сцена с «бранзултекой» («Бранзулетка! – взвизгнул офицер») – это уже страшная сцена, кровавая. Потрясающе решена она у Швейцера в гениальной экранизации, когда авторский текст, самый иронический вообще, ушел, и Юрский, как он ни старается, не может сделать фильм смешным. И Паниковский не смешон (Гердт), и Балаганов не смешон (Куравлев) – никто не смешон по-настоящему. Более того, совершенно ужасен финал, где абсолютно контрастный, модернистский черно-белый кадр, даже конструктивистский, по нему идет, оставляя глубокие следы, Юрский-Остап и, глядя на зрителей исподлобья, кричит: «Конец! Конец!» – вместо книжного: «Графа Монте-Кристо из меня не вышло, придется переквалифицироваться в управдомы».

Третий ромин должен был стать серьезной и трагической книга. Они ее не написали вовсе не потому, что устали от сатиры. И даже не потому, что это нельзя было бы напечатать. Это можно было бы напечатать как-нибудь. Но они увлеклись другим проектом, понятно почему. Понятно, почему Ильф и Петров стали писать «Одноэтажную Америку». Потому что в «одноэтажную америку» переехала Советская Россия.

Очень во многом Америка, которая выбиралась тогда из депрессии, Америка корпоративная, во многих отношениях идеалистическая, деловитая, продолжала ту великолепную линию 20-х годов, которую так любили Ильф и Петров. И не зря «Золотой теленок» сначала вышел отдельной книгой по-английски, со словами на обложке: «Эта книга слишком смешна, чтобы издать ее в СССР». Вот тогда-то всполошился Бубнов и через Горького и лично «продавил» издание этой книги. Кстати, говорят, она очень нравилась Сталину, он любил плутовские романы. Об этом чуть ниже.

Интересно здесь вот что: «Одноэтажная Америка» была самым ильфо-петровским материалом. Катаев в «Алмазном венце» так комментирует цитату из Асеева: «…”Ай-дабль-даблью. Блеск домен. Стоп! Лью!”. (Дань американизму Левого фронта двадцатых годов: из стихов соратника.)». Вот этот «блеск домн. Стоп! Лью!» – этот американизм, это очарование деловой, корпоративной, подчеркиваю, солидарной, какой-то очень идеалистической, в высшем смысле трудовой жизни, это очарование в 20-е годы было многим понятно. Отсюда америкономания тех времен.

Вообще, есть прямая связь: когда Россия развивается, она Америку любит, когда стагнирует – она ее ненавидит. Вот это четкий критерий: идет страна вверх или вниз. Когда она падает, она всегда кричит о том, что Америка окружила ее зловещим кольцом, и первой вводит санкции. Когда она поднимается, Америка становится для нее другом и ориентиром.

20-е были годами интенсивнейшего роста. Ильф и Петров поехали в Америку за очарованием Советской власти, как ни ужасно выглядит этот парадокс. Они кинулись туда, чтобы увидеть и общий труд, и скромность, и бедняков, которые на что-то надеются, и, самое главное, деловитую, бодрую, счастливую атмосферу. А Остапу Бендеру в Советском Союзе больше делать было нечего.

Что же могло дальше произойти с Остапом и как могли развиваться сюжеты, с ним связанные? Я вижу здесь три вероятности, которые все были осуществлены советской литературой. Свято место пусто не бывает. Обратите внимание, что вообще у нас практически нет прозы второй половины 1930-х годов. Вот как Леонов написал «Дорогу на океан», так он до «Русского леса» на двадцать лет замолчал. Зощенко написал «Возвращенную молодость», а дальше пишет документальные повести. Поэзия вся закончилась в 1923 году. Но короткие вспышки были в 1928-м, в 1934-м. Но! Поэзия раньше померла. Как у Слуцкого: «