Игра на разных барабанах - [97]

Я тоже к ней подсаживалась. Заказывала кофе с молоком или белое вино. Мы лениво наблюдали, как осторожные машины в страхе увертываются от бегущих сломя голову пешеходов.

Каролина, опытная барабанщица, говорила, что нужно быть очень внимательной, когда играешь на барабанах. Что от упоения ритмом начинающие часто впадают вроде как в сон наяву. Какая-то часть сознания позволяет ритму усыпить себя, и человек тогда не вполне адекватен, объясняла она. Показала мне также способ, как очнуться, как узнать, не спишь ли ты наяву. Нужно посмотреть на свои ладони. Это тебя отрезвит, ты поймешь, что существуешь, говорила она.

Поэтому, как только я теряла ориентацию — под утро, ударяя в литавры, или днем, слыша барабанный бой под окнами, когда я проваливалась в него, или он пронизывал мои действия, или же настигал меня неожиданно во время еды, — я откладывала приборы, вытирала салфеткой рот и смотрела на свои ладони.

Карла также утверждала, что никогда нельзя быть уверенным, не спишь ли ты наяву. Говорила, что обычной, общепризнанной границей считается переход от сна к пробуждению. Это очень простая теория: все, что со мной происходит, когда я сплю, мне снится, а все, что случается во время дневного бодрствования — явится. Явиться — она первой употребила этот странный глагол. Он мне не понравился. Получалось: того, что явится, на самом деле нет. Будто я не совсем уверена, существует ли это в действительности, или мне только кажется, что существует. Нет, явиться — неподходящее слово, должно быть какое-то другое.

Этой осенью по всему чувствовалось, что грядут перемены. Они уже были заметны невооруженным глазом. Остроносые туфли вытесняли обувь с квадратными мысами, сиреневый боролся с хаки, а черный понемногу заполнял витрины магазинов, оттеснив истеричный красный на боковые улицы.

Я спускалась к ним уже почти каждый вечер. Покончив со своими скучными обязанностями, с этим корпением над бумагами, перекладыванием их из одной стопки в другую, сочинением заметок, формулировкой каких-то не очень нужных предложений и целых абзацев, я доставала из холодильника банку пива или коробку печенья и шла вниз.

Почти никогда там не сидели одни и те же люди. Кто-то присоединялся, кто-то уходил. Отблески огня, горящего в железной бочке, меняли черты лица. Менялись и барабаны. Больше всего мне нравился старый потертый роммельпот — так он назывался. Это был высокий, преисполненный достоинства барабан с отверстием в мембране, через которое был протянут шнур, — роммельпот говорил, исповедовался часами, завывал и пел. Это он здесь царил, а не тот большой турецкий барабан, который приносили двое мальчишек и по которому ударяли потом с одной и другой стороны мягкими колотушками. К роммельпоту выстраивалась очередь, все хотели забыться в этом ритмичном трении, чувственном и хриплом; к утру уже немели руки, и пот заливал глаза, тело слабело, но будто никак не могло насытиться. Этот голод никогда не отступал.

Одна красивая чернокожая девушка приносила индийский дамару с двумя шариками, привязанными ремешками с двух сторон; когда вертишь в руке барабан, шарики ударяют по туго натянутым мембранам, создавая неспокойный, нервный ритм, будто предзнаменование грома, который вот-вот грянет, который уже стоит за горизонтом, уже вскипает и через мгновение обрушится с грохотом на наши тела, как град. Девушка пускала дамару по кругу — всем хотелось стать предвестниками очищающего катаклизма. Маленький тибетский барабанчик, похожий на трещотку, тоже предостерегал и будоражил. Его монотонное пощелкивание было подобно скорбному псалму, жалобе. Всегда приходил кто-нибудь не совсем трезвый, хватался с налету за тамбурин, самый безопасный и знакомый инструмент. Ему это позволялось. Пусть уж у него будет ощущение, что он вернулся в детский сад. Он долбил кулаком по мембране так, что бренчали жестяные тарелочки, пока этот металлический звук не становился нестерпимым. А когда пьяный тамбурин приводил нас в сознание, к нему, конечно, присоединялся малый барабан, его армейский родственник, и нависала угроза: военный барабан говорил, что приближающийся гром — кульминационный момент битвы, которую надо начинать каждый день заново и которой избежать не удастся. Поднимался невыносимый шум, и тогда вступали все остальные: африканский дундун — хрипящий, имитирующий человеческую речь «говорящий» барабан, тимпан, на котором играли только женщины, многочисленные парные нагары, одиночные барабаны, которые мастерили дома из чего попало, детские барабаны, купленные в магазине игрушек, а также изысканные экзотичные мую в форме рыбы. И только тогда рождалась настоящая симфония свершения — ритмы накладывались друг на друга, резонировали, отставали. Размыкали циклы, нарушали их стройность, чтобы тут же упорядочить и снова замкнуть. Каждый из нас превращался в собственное дрожащее, беспокойное движение и вбирал ритм извне, как нечто более важное, чем жалкий писк нашего «я». Ритм прокатывался по нам, разрушал нас, готовя к приближению грозы. А когда она приходила, мы подчинялись ей, как потокам дождя, — недоверчиво, зажмурив глаза.