Игра на разных барабанах - [40]

В ту ночь Самая Безобразная на минуту очнулась. Но только затем, чтобы зайтись отчаянным воем. Он не мог этого вынести — то был голос ночи, темноты, черной бездны. Он затыкал уши и, в конце концов схватив шляпу, выбежал из дому, но далеко не ушел. До утра ходил под окнами своей квартиры и тем самым помогал умереть и ей. Она умерла быстрее, чем он мог ожидать.

Он закрылся в их спальне и смотрел на оба тела, вдруг ставшие какими-то тяжелыми, неуклюжими, неожиданно материальными. С удивлением заметил, как сильно они продавливают матрац. Он понятия не имел, что теперь делать, так что только известил профессора и, прикладываясь прямо к бутылке, наблюдал, как сумерки размывают контуры двух неподвижных силуэтов на постели.

— Спасите их, — бессвязно умолял он, пока профессор со знанием дела осматривал останки.

— Вы с ума сошли? Ведь они мертвы, — ответил тот с раздражением.

Затем профессор подсунул ему какую-то бумагу, и он подписал ее правой рукой, левой беря деньги.

Прежде чем в тот же день сгинуть где-то в портовых притонах, он помог профессору перевезти тела на пролетке в университетскую клинику. Там через какое-то время из них тайком сделали чучела.

Долго, почти двадцать лет, стояли они в холодном подвале клиники — до лучших времен, когда их присоединили к большой коллекции еврейских и славянских черепов, двухголовых младенцев, сиамских близнецов всех мастей. Их и сейчас можно увидеть в запасниках Patologisches Museum — мать и дочь со стеклянными глазами, застывшие в исполненной достоинства позе. Несостоявшееся начало новой ветви рода человеческого.

Перевод С. Леоновой

Авторский вечер

Самые удачные мысли приходили ей в голову ночью, как будто ночью она была другим человеком. Он сказал бы, что это банально. Сменил бы тему или начал говорить о себе. Что касается меня, сказал бы он, у меня ясная голова с утра, после чашки кофе, в первой половине дня.

Когда она случайно (бог мой, что же такое случай?) прочла в газете, что он собирается в Пруссию, в Алленштайн[10], что окажется так близко, она не могла заснуть. Все вернулось, или не вернулось, а было всегда, никогда ее не покидало. Она лежала на спине и перебирала всевозможные варианты того, что будет, если… Она в незнакомом городе, на перроне вокзала, он идет ей навстречу, замечает ее, на его лице удивление, он захвачен врасплох; приостанавливается, его взгляд, ее поднятая вуаль, его ясный взгляд, который когда-то вызывал у нее дрожь возбуждения, не тело, а именно этот взгляд. А может быть, по-другому — она идет по солнечной стороне рыночной площади (как же выглядит рыночная площадь в Алленштайне?), и он (снова навстречу ей), позади каких-то мужчины и женщины. Она видит, что он узнаёт ее, потому что бледнеет, потому что, обгоняя пару, в замешательстве говорит тем: «Извините…» Дрожащей рукой снимает светлую шляпу (поредели ли у него волосы, неужели уже пришло время?). Она подает ему руку, прекрасно владея собой, ведь она уже целый час кружит по площади в надежде его встретить. Большой ли город Алленштайн? Может, слишком большой, они могут разминуться в майской толпе, может, его прямо с вокзала увезут на пролетке в отель, может быть, в этом городе вовсе нет рыночной площади, может, будет дождь, может, он не приедет, в последнюю минуту отменит поездку из-за болезни жены. А может быть, его задержат в Германии издательские дела, он ведь такой известный писатель, верно, его знают все образованные люди, а вдруг нет? — вдруг только она следит в газетах за каждой, даже самой маленькой заметкой о нем, может, только ей важно удостовериться, что в книжном магазине лежит его двухтомный роман, которого она мимоходом всякий раз легонько касается ладонью в перчатке и спрашивает продавца о чем-то совершенно другом.

С утра эта идея показалась ей нелепой. Иоганн обнял ее за талию и поцеловал в губы, когда она спустилась к завтраку. Через час к детям должен был прийти учитель музыки. Когда она срезала верхушку яйца всмятку, вид собственных пальцев, каких-то тонких и сухих, будто никогда ей не принадлежавших, на мгновение пробудил в ней жалость. Тогда неожиданно для самой себя она сказала, что хочет на несколько дней поехать к отцу в Данциг[11]. Муж вытер рот салфеткой, он не выглядел удивленным. Плавно отодвинулся от стола и закурил сигару. Она попросила прислугу открыть окно. С улицы в столовую ворвался шум пролеток и конок. Следом, пошевелив занавески, приплыл мягкий бархатный запах цветущей перед домом сирени.

Соломенная шляпка в коробке, темная креп-жоржетовая юбка, белая блузка с оборками на груди, кружевной зонтик. Кожаный саквояж и чемоданчик. Ботиночки на пуговках. Флакончик духов в складках шелкового белья. Запасные перчатки. Вот и весь багаж. На вокзале в Данциге она покупает билет до Алленштайна и просиживает три часа в кафе. В привокзальном туалете с удивлением встречает свое отражение в зеркале — ей казалось, она моложе. В купе, достав из сумочки старый номер «Нойе дойче рундшау» с его рассказом, пытается читать. Когда-то она знала все рассказы почти наизусть, сейчас понимает, что забыла целые фрагменты.