Игра на разных барабанах - [26]

Иногда, особенно когда я смотрел на море, мне случалось думать о себе, о себе самом; мои мысли были полны мною, я был главным. Но странное дело — в мыслях о себе мое «я» распадалось на двух самостоятельных субъектов, один из которых беспокоился и заботился о другом. Сам я при этом неожиданном раздвоении был лишь наблюдателем, который мучительно пытался понять, кто же они, эти двое, какую часть меня занимают. И с тревогой обнаруживал в себе какое-то пугающее пространство, наполненное отвлеченными умозаключениями, воображаемыми картинами, эмоциями. Пространство, дырявое, как сито, — всё через него откуда-то куда-то протекало, появляясь на мгновение и сразу же пропадая. Огромная мутная бурлящая река без начала и конца, шумная, яростная.

Вы спросите, почему я все так подробно рассказываю? Почему не перехожу сразу к сути дела, к тому дню, когда появилась пустая с виду лодка? Почему описываю ветки, заходы солнца, и собственное бездействие, и свои исчезающие мысли? Почему считаю, что вам это будет интересно? Да потому, что уверен: любое, даже самое маленькое происшествие занимало бесконечно важное место в цепи испытаний. Только там, на острове, с его стерильностью, я осознал: каждый миг имеет мировое значение.

Я все время бродил, никогда не отдыхая, накручивая бесконечные спирали. Вышел к устью лазурного ручья и затосковал о двух озерцах на горе, но море держало меня при себе. Что случится, если я потеряю его из виду? Останусь на острове — запертый, потерянный, заживо похороненный. Море давало надежду. Я должен кружить по острову, как во сне. Ежедневно отправляться в дозор, словно это моя работа.

Перейдя через лазурный ручей, я открыл другую сторону острова — более плоскую, со склонами, поросшими оливами и фиговыми деревьями. Я обрадовался. Понял, что уже оцениваю урожай — на редкость обильный. Обругал себя за эти мысли — когда все созреет, меня уже здесь не будет. Но зеленые фиги почти дозрели. Я исследовал мягкую зеленую сердцевину, пробовал кончиком языка. И обдумывал, как буду сушить их на солнце, будто знал свое время и продолжал его в будущее. Ощупывал твердые, покрытые серебряным налетом оливки. Их горечь меня поразила.

Во время своих кулинарных экспедиций я вдруг обратил внимание, что рощу окружают симметричные каменные укрепления, несомненно возведенные человеческими руками. Они образовывали неровную ограду, и я догадался, что когда-то здесь могли пастись овцы или козы. Сердце забилось сильнее — сам не знаю почему: от радости или от разочарования. Я вернулся в шалаш, но не мог уже обрести того покоя, когда верил, что остров только мой. Может, здесь жил одинокий пастух-отшельник. Стояла хижина, горел огонь, дым поднимался к небу. И симметрично уложенные камни были просто дурацкой надписью, наподобие тех, что вырезаны в парках на деревьях: «Здесь был…»

Да, на склонах, видимо, были виноградники — лозы, когда-то, наверное, посаженные ровно, по линейке, теперь уже невозможно разглядеть в хаосе карликовых кустарников: они превратились в кривые черные палки, давно засохшие. Террасы, круто спускающиеся к морю, утратили четкость очертаний, уподобились естественным склонам, каменная ограда заросла сорняками, дикой ежевикой и походила на спутанные клубки тонкой колючей проволоки. Я шел вдоль этих заграждений, стараясь не шуметь. Это было трудно — сухие ветки, мертвые ломкие стебли трещали под ногами. Я подумал, что, займись здесь огонь, он спалил бы весь склон за несколько минут.

Из зарослей кустарника вынырнула дорога, остатки дороги, а может, просто старое русло — полоса довольно гладкой земли, идущая поперек изгороди. Я пошел посередине — очень осторожно, однако оставляя за собой следы в пыли цвета охры. Это тоже было тревожно — будто я сам шагал за собою следом.

Дорога кончилась так же внезапно, как началась. Я стоял на маленькой ровной площадке — несколько квадратных метров, поросших островками жесткой травы. Передо мной лежал плоский камень в окружении других, поменьше. Он напоминал большой стол, а камни вокруг него — неудобные сиденья. Под камнем находилось углубление, которое могло быть только высохшим родником, а вокруг торчали остатки полукруглой стенки. Я коснулся ладонью разогретой шершавой поверхности камня и уже хотел было сесть, когда увидел выбитые там знаки. Смотрел на них, не понимая. Только потом до меня дошло, что это надпись, и я невольно попятился.

Надпись — первое, что из увиденного здесь было сделано, безусловно, рукой человека, — меня испугала. Я водил по ней пальцем, совершенно не понимая ее значения, и с ужасом осознал, что нахожусь дальше, чем думал, где-то у берегов Африки — шрифт был экзотическим, похожим на иероглифы.

Я разгреб сухие листья, серой скорлупой закрывающие буквы, и увидел, что под ними есть что-то еще, уже не надпись, а рисунок. Даже не рисунок, а барельеф, тонкий и реалистичный, хоть и поврежденный солеными морскими ветрами. Он до сих пор у меня перед глазами, и я знаю, что никогда его не забуду. Это была фигура человека, стройная, но несколько непропорциональная. Нет, не человека — у нее были крылья. Но это не мог быть ангел — фигура была обнаженной, легкой, схваченной в движении, — ребенок с явным обозначением пола. Одна нога согнута и приподнята, как для прыжка, другая еще касается земли. Руки раскинуты в грациозном жесте, в одной — какой-то продолговатый предмет. Некто прыгающий, готовый через мгновение подняться в воздух. Маленькое удлиненное лицо и огромные глаза. Он смотрел на меня моим собственным взглядом, а я на него — его глазами. Впечатление было таким сильным, что я почувствовал удар от этого взгляда и, кажется, на секунду потерял сознание. Резкая боль в затылке, шум в ушах. Потом я подумал, что на этом маленьком открытом плоскогорье получил солнечный удар, что сомлел от жары.