Иегуда Галеви – об изгнании и о себе - [43]

Пока родители были живы, я чувствовал себя защищённым их любовью. Сейчас Моше ибн Эзра вместо отца, впрочем, старый друг всегда спасал от ощущения неприкаянности, неуверенности в себе. В последнем письме он рассуждал об особенностях еврейского суфизма – учения об откровении, восхождении к Богу по ступеням знания. В арабском суфизме также предполагается «сквозь земные вещи заглянуть в божественную суть», однако арабский суфизм проповедует отказ от всех жизненных благ и абсолютную власть учителя. Таким образом, исключается свобода воли – главное, в чём, согласно нашему Учению, состоит богоподобие человека. Иудаизм не предписывает ни аскетизм, ни отшельничество. Если человек много постится и уменьшает своё имущество, он тем самым не служит Творцу. Об этом я пишу в «Кузари»:

Сказал рабби: «Тот, кто служит Богу, как мы это понимаем, не должен удаляться от мира и не должен тяготиться жизнью, ибо жизнь – добро, дарованное Богом». И далее: «Соблюдение субботы гораздо реальнее приближает к Богу, чем отшельничество и монашеская жизнь».[119] Здесь, в этом мире, можно стать достойным мира грядущего, ибо чем больше добра совершишь здесь, тем выше ступень в будущем мире.[120]

Моше в последнем письме сетует на возвращающуюся память разлук, на несбывшиеся надежды молодости, изменчивость судьбы. Я снова перечитываю его письмо: «Не желая быть неблагодарным перед лицом Его, довольствуюсь малым и радуюсь немногому, принимая Его суд и Провидение и смиряя желания и страсти… Вот почему я беден и в то же время богат, бессилен и в то же время могущественен, ибо бедность не хуже глупости и одиночество не хуже гордыни…»

При пессимистических размышлениях о суетности и неизбежности смерти, «Книга бесед и воспоминаний» моего друга вовсе не о разочаровании в жизни. Он пишет: «Я не из тех, кто предъявляет счёт этому миру, и не из тех, кто во всем винит людские пороки, и у меня на это две причины. Во-первых, я испил из рук судьбы обе чаши, познал её с двух сторон, ибо поразили меня превратности её, и через все обиды и преткновения её мне пришлось пройти, и повернулась она ко мне спиной после того, как была благосклонна, и злом мне отплатила за всё добро, что принесла до того…»

Должно быть, мой друг убеждает себя в том, что у него нет оснований роптать на свой жребий, ибо чуть ли не в каждом письме пишет о том, что не может причислить себя к лицам, к которым судьба была неблагосклонной – ему довелось испытать хорошее и дурное; кроме того, он обладает чувством удовлетворённости и умеренности – качеством, которое облегчает ему участь отказаться от надежды снова быть признанным обществом.

Человеку в унынии помогает интерес к чему-либо, я и пациентам своим, страдающим от неустройства души, советую отыскать увлекающее их занятие. Вот и Моше спасается призванием – стихами. Оставленный детьми, он пишет мне, что стихи и книги – его дети, они единственные, на что он может положиться. Основные темы его последних стихов: печаль любви, неверность друзей, обманчивость мирской славы и изменчивость судьбы. Стала главной тема смерти, старости, в которой единственное утешение – освобождение от страсти. В отличие от ранней поэзии, которой были присущи лёгкость, жизнелюбие, в последних стихах и размышлениях стала особенно очевидной перекличка с ибн Гвиролем, а именно – отношение человека к Универсуму и непознаваемость Творца. Его покаянные песни (слихот) на Рош ха-Шана и Иом-кипур побуждают к осмыслению жизни, сознанию пустоты мирской славы. То молитва – диалог человека с Создателем.

1138 год, я получил известие о том, что в северной, христианской Испании умер мой главный друг и наставник Моше ибн Эзра. Да не сотрётся в веках память о нём. Сорок лет мы сверяли свои мысли. Сейчас же мне только и остаётся вспоминать о его отеческом отношении и возвращаться к последнему присланному стихотворению как свидетельству о необходимости не забывать о неизбежности конца и потому не отодвигать мечту о Палестине на неопределённое время:

Пусть помнит человек и затвердит,

Что он идёт к могильному провалу

И с каждым днём проходит путь помалу,

А думает – на месте он стоит,

Как тот, что на гонимом ветром судне,

Закрыв глаза, на палубе лежит.[121]

Стараюсь утешиться тем, что многие из стихов ставшего мне родным человека включены в синагогальную литургию еврейских общин. Значит, душа его среди живых. Мы с ним, будучи далеко друг от друга, жили словно на одном дыхании. Примерно в одно и то же время наши стихи становились всё более грустными, усиливалось ощущение неприкаянности. И это зависит не от материального достатка сегодняшнего дня, а от того, что у нас нет места на чужой земле. Погромы еврейских общин в Германии, Франции, а в Палестине крестоносцы устраивают резню инаковерующих.

Нигде, ни к Востоку, ни к Западу,

пристанища не сыскать,

Где б обрели мы покой

и радость смогли б вкушать.

Эдом ли одержит верх

иль Измаилова рать,

Мой жребий всегда один –

Творца молить и страдать.[122]

Воображаемый разговор со своим пребывающим сейчас на небесах другом утешает; ему поверяю свои мысли о стремлении уехать в Палестину. На вопрос: что гонит меня, почему не сидится на обжитом месте? – ответ простой: чувство, которое передаётся памятью поколений. Мечта снова оказаться на своей земле поселилась во мне ещё в ранние годы при виде дедушкиных свитков и книг; я их ещё не мог прочесть, но знал, что в них содержится самое главное.