Идол - [2]

— Ну, что ж… — произнёс он. — Я действительно написал несколько стихов.

Секунду помедлив, он продекламировал:

«Что за город! Игрушка моды.

Всё б метаться из края в край.

Как оса на потоки мёда,

Рвёшься ты в свой надуманный рай.

Оттого ли, забыв отчизну,

Ты стремишься на праздник иной,

Что на нашем празднике жизни,

Гордый лев, ты всё же не свой?»

Улыбка Звербаева слегка поблекла, но, тем не менее, осталась на месте и добавилась россыпью слов:

— Да вы действительно талант, Лунев! Не зря вся литературная критика только и толкует, что о вас.

— Спасибо, — это было новостью для него: он не думал, что популярен на родине. Там, на западе, да, его имя мелькало иногда тут и там, но здесь — он сомневался и очень слабо надеялся. Два года картина своей страны была как бы завешена: он не знал ни о чём. Если то, что сказал Звербаев, — правда, это… Невероятно. Известность? Признание? Неужели наконец?

Прошли минуты, пока шквал общего внимания к гостю приутих. Анатолий Редисов (вот как, Редисов, точно) тихо, не для публики, спросил:

— Что это ты отмороженный какой-то?

— Да что ж ты хочешь, он только утром прилетел, — тут же отозвался Зенкин. — Так ведь? Не пришёл в себя ещё. А… знаешь, что? — с неожиданным энтузиазмом обратился он к Луневу. — Подожди вот, кое с кем тебя познакомлю. С одной… персоной. Она по идее скоро должна быть здесь.

— С…? — намекающе кивнул Редисов.

— Ага, с ней.

— Заинтригован, — усмехнулся Лунев. — Что за персона?

— О, это надо видеть! — воскликнул Зенкин и обернулся на ворота парка. — Сейчас… Ах, вот, кажется, и она.

Неожиданное скопление людей двигалось от ограды к центру парка, ясно обозначая, где находилась пришедшая. В центре скопления, по-видимому, было нечто, заставлявшее смотреть на себя и восхищаться собой. Это нечто так и притягивало всех, включая Зенкина и Редисова, которые, хоть и остались на местах, но, похоже, очень хотели бы подойти. Они оба вытянулись к толпе, не отрывая взглядов от процессии. Лунев спокойно обернулся туда же: любопытно было взглянуть, чем это все так заворожены.

И вот человеческая масса слегка рассеялась, и он увидел женщину. Не сказать, чтоб она была красива, скорее даже наоборот. Довольно грубо вырубленное лицо не выглядело лучше от тугого узла на затылке. Высокий рост и строгая осанка, впрочем, придавали фигуре какое-то величие, но ничего исключительного, чарующего в облике всё же не было. Но глаза… Глаза — сам огонь, первородная страсть неукрощённой стихии, дикой и свободной, не знакомой ни с какими границами и препятствиями. Такое пламя только набросится, вмиг выжжет до пепла и погаснет само, едва успев вспыхнуть, ярко и быстро.

— Рада видеть вас, liebe Herren.[1]

Она рукой отстранила людей, окружавших её, и сделала несколько шагов к тем, кто стоял подальше. В мгновение ока к ней подлетел Зенкин.

— Вашу ручку, фройляйн, — он припал на одно колено.

— Чудак, — она небрежно протянула свою кисть. — Далась тебе моя рука.

— Богинюшка! Можно ли рассчитывать также на ваше сердце?

— Дурак! — бросила она с коротким смешком и подняла руку, будто бы затем, чтобы придержать на плечах лиловую шаль.

— Скучаете, господа? — она обвела их огненным взглядом.

— Без вас, несравненная фройляйн! — откликнулся Редисов.

Она наклонила голову набок и чуть приоткрыла рот, как бы задумавшись.

— Что ж… Я польщена, — тут хитрая улыбка возникла на её лице вместе с прищуром глаз. — А что если в один прекрасный вечер я не приду и больше не появлюсь никогда? А? Что вы будете делать?

— О, не будьте к нам жестоки, фройляйн!

Она рассмеялась (довольно неприятно) и несколько раз обернулась вокруг своей оси, придерживая шаль на манер параплана. Остановившись, она оказалась прямо напротив Лунева. Горящий призывный взгляд вперился в него, но он остался стоять равнодушно, будто камень, которому нипочём любой пожар.

Женщина поняла это.

— Хм… — протянула она. — Вечер обещает быть интересным. Тем более, кажется, я вижу новые лица…

— Ах да, — Зенкин, наконец, вскочил из своей нелепой коленопреклонённой позы. — Позвольте представить: мой друг, поэт Алексей Лунев. Фройляйн Рита, танцовщица.

— А, тот самый Лунев, — Рита произнесла это с придыханием и оценивающим прищуром, но совершенно холодным тоном (что за дешёвые трюки? просто нарочито и почти уже комично). — Весьма наслышана. Говорят, вы очень известны. Стихов ваших, правда, не читала.

Он ответил:

— Вполне возможно. О вас, к сожалению, ни разу не слышал. Видимо, вы личность, широко известная в узких кругах.

Пламя в глазах танцовщицы вмиг переменилось, став ледяным и зловещим, как потусторонний зеленоватый огонь. Улыбка, впрочем, осталась, но только как набор сокращённых мимических мышц.

— Тогда, надеюсь, вы будете рады знакомству, — произнесла Рита и, отвернув лицо, словно потеряла всякий интерес к гостю, бросила. — Что ж, идёмте, господа! Ich will tanzen![2]

Толпа во главе с танцовщицей, двинулась вглубь парка. Зенкин рванул было с ними, но, поравнявшись с Луневым, остановился.

— Бесподобная… — пробормотал он.

— Хм, «фройляйн», — отметил Лунев. — Она немка что ли?

Зенкин секунду смотрел на него с удивлением, затем расхохотался.