В окно бился снег.
Его подсвечивал фонарь у подъезда. Белые в рыжину хлопья беспорядочно метались. Близкие. Чужие.
Если открыть окно… Впрочем, даже не открывая, можно было услышать низкий монотонный гул. Это выл ветер. Тонули ли в нём далёкие отзвуки марша или не звучали уже вовсе — этого было не разобрать. Казалось, как будто стихия тоже решила сыграть правителю заупокойную.
Она молча вглядывалась в ночную улицу. На стекле маячило смутное очертание лица, но этим можно было пренебречь. Там, снаружи, свет выхватывал часть дороги перед подъездом — гладкую белую ленту. В такую погоду все сидят по домам.
В дверь постучали.
Она неспешно обернулась.
Тихонько так постучали. И сразу замолкли. Потом снова.
Должностные лица стучат по-другому. Она подошла к двери.
— Кто там?
— Это Зенкин, — донеслось с той стороны. — Женя Зенкин.
Она отворила.
На пороге действительно стоял Евгений Зенкин. Раскрасневшийся, усыпанный снегом, он тяжело дышал и шморгал носом.
— Привет.
— Ты не занята? — голос его звучал сипло. — Можно к тебе?
— Заходи, — она отошла в сторону, пропуская его. Заперла дверь.
Остановившись у вешалки, Зенкин непослушными пальцами расстёгивал пуговицы пальто. В его движениях было что-то судорожное, неровное. Может, и от мороза.
Она всё же спросила, по-прежнему прислоняясь к двери:
— Что-то случилось?
Зенкин стянул с себя заснеженный шарф и теперь несколько потерянно осматривался, будто не мог вспомнить что-то.
— Случилось? — протянул он. — Да не то что бы…
Потом остановил взгляд на собеседнице и широко улыбнулся. Улыбка получилась кривоватой.
— Была на похоронах? — спросил он со странным задором.
Она покачала головой:
— Специально меня не приглашали. А так… что там делать?
— Повезло, — Зенкин рассмеялся. — Я был. Сказали, что лучше быть… Ну, ты понимаешь, — он снова шморгнул и, жестикулируя, продолжил. — Народищу… Военный оркестр. Салюты. Огни. Это всё под снегопадом. Солдаты маршировали — долго так. Потом ещё все эти забирались на трибуну и произносили речь. А ты стой и смотри. И слушай их. Закоченел весь.
Зенкин потёр ладони, подышал на них.
— Холодно там? — спросила она с попыткой сочувствия.
— Метель, — он замахал руками, чтоб показать, какая метель. — Настоящая вьюга. Снег сплошняком. Думал, не дойду.
Она, наконец, пришла в движение — оторвалась от двери и жестом указала на комнату.
— Чаю? Кофе?
Он усмехнулся, с шумом опускаясь на тахту:
— Да нет. Я… уже…
Она задержалась в дверях кухни и окинула Зенкина оценивающим взглядом. Его заметно пошатывало.
— А, — она понимающе кивнула и прошла следом.
Зенкин погрузился было в свои мысли, но, стоило ей приблизиться, вскинул взгляд на неё.
— Сыграешь что-нибудь? — спросил он тихо.
— Что-нибудь, — повторила она. — Сыграю.
Старая гитара стояла в углу. Она почти никогда не покидала своего места, но бережно хранилась. Её знакомый изгиб пришёлся точь-в-точь по рукам.
Даже не мысли — пальцы: пальцы сами захотели сейчас о ночи, о смерти, о блёстках дождя в темноте. Голос подтянулся за пальцами.
Тревожные звуки сливались с шумом ветра, как её силуэт на стекле сливался со снежной ночью — странная такая, низкая фигура с охапкой кудрей на макушке и с огромной, не по росту, гитарой.
Она не особо следила, слушает Зенкин или нет. Когда песня закончилась и мелодия затихла, он сидел, подперев голову кулаком и о чём-то глубоко задумавшись. Потом, видимо, услышал, что гитара молчит, и тихо пробормотал:
— Ты никогда не пела этого раньше.
— Не подходило.
— Да, было по-другому… Так давно. Я бы успел разучиться и всё позабыть.
— Я играю иногда, когда корректуры немного, — она глянула на стол, где покоился печатный лист со знаками правки, вновь отвернулась. — И когда очень хочется.
Зенкин тихо улыбнулся:
— Играй, Адель, не знай печали.
Она оглянулась с почти лукавой усмешкой:
— Твоё?
— Нет… — Зенкин покачал головой. — Это классик.
Оба на время примолкли.
У окна что-то тихо стукнуло. Зенкин замер и настороженно уставился туда.
Она проследила за его взглядом, на всякий случай выглянула в окно и снова обернулась к нему с едва намеченной улыбкой.
— Успокойся. Они больше не следят.
Зенкин вздохнул и прикрыл глаза рукой, потирая лоб.
Воспользовавшись паузой, она пошла поставить гитару в угол. Зенкин поднял голову.
— Ты тоже в трауре? — ухмыльнулся он. — Или мода такая?
Она нахмурилась:
— Я по стране. Уже давно. К тому же, сейчас февраль.
— Февраль? — Зенкин прищурился и, казалось, пытался что-то припомнить.
— Ну… — она неуверенно посмотрела на него, подбирая слова, — мы же не знаем точной даты…
Ещё несколько секунд он вспоминал, затем на лице отразилось внезапное понимание. Он вдохнул, как бы собираясь заговорить, руки его хотели было закрыть лицо, но вместо этого Зенкин широко развёл ими.
— Февраль… Ну, конечно, что ж это я! — он нервно рассмеялся. — Адель… Прошло столько лет, Адель, а у тебя по-прежнему в феврале траур.
Она пожала плечами, как бы говоря: что тут такого.
— А у меня — нет, — медленно продолжал Зенкин. — Хотя должен был бы. Знаешь, я вообще не помнил про февраль, пока ты не сказала. Вот сейчас… — он задумался на секунду, затем снова рассмеялся. — Я попытался вспомнить, в какой день расстреляли Лунева, и тоже не помню. Ничего не помню! Совсем ничего!
