Играй, Адель, не знай печали - [2]

Она покачала головой:

— Зенкин, ты пьян.

— Да, я напился! Имеет право бывший творческий человек раз в несколько лет напиться?

Последние слова прорвались с внезапным отчаянием. Зенкин замолк, затем снова заговорил:

— Ты могла помнить или нет про февраль. Но я — я был обязан помнить.

— Зачем? Разве так важно время?

— Понимаешь, я любил её! — он вскочил с тахты. — По-настоящему любил! Ею все восхищались, знаю. Но я… Я — раньше их всех, ещё в школе, когда она… Когда их ещё не было и никому не было дела. Я действительно любил её.

— Я тоже, — пробормотала она.

— А?

— Ну, — она смутилась и прошлась по комнате, чтобы лучше объяснить. — Она мне очень нравилась. Я всегда хотела быть такой же. Такой же сильной, смелой. Всегда быть в центре жизни. Чтоб все были без ума — или уж сразу ненавидели до помрачения. Говорить, что думаешь, и делать то, что на самом деле хочешь сделать. Никого не бояться. Устроить бунт в одном лице, против всего мира, — она грустно улыбнулась. — Но я… Я никогда не была ею. Только собой. Мне не хватало ни сил, ни смелости.

Зенкин задумчиво кивнул:

— Нам всем тогда не хватило, — проговорил он и снова бросил на собеседницу взволнованно блестящий взгляд. — Помнишь, как она танцевала?

— Помню.

— А наши встречи? Вечер, парк, Дворец Культуры… Мы гуляли, разговаривали, читали стихи. Ты играла на гитаре, а мы собирались вокруг и веселились.

— Помню.

— Было весело, правда?

— Да, — она кивнула. — Правда.

Что-то, похоже, приводило Зенкина в сильное беспокойство. Руки его вздрагивали, на лицо то и дело наползала улыбка.

— Знаешь, я их всех сдал. Я не хотел… Так получилось. Я тогда всё сказал, что знал. Сдал всех с потрохами.

— Не на ровном же месте, — возразила она. Зенкин не услышал.

— Даже Редисов, — продолжал он, — даже Редисов, с которым нас взяли вместе… Он сразу что-то рассказал им, первым. Он всегда был умнее. Он не всё сказал, только то, что ещё было можно, — но сразу, и его оставили. А я… я…

Смех его перешёл без паузы в плач. Он закрыл лицо руками.

— Ну вот ещё, — она присела рядом с Зенкиным, обняла его и начала укачивать. — Тихо-тихо-тихо. Ну, не надо, не надо.

Легонько она пригладила его волосы. Подумалось, что когда-то они не были такими поблёкшими. Впрочем, и она сама раньше смотрелась живее. И когда её порой называли «кошечкой», уж точно не имели в виду по-кошачьи непроницаемое лицо, которое почти ничего не выдавало.

— Вот сегодня, — ещё сдавленным голосом, но уже не всхлипывая, произнёс Зенкин. — Сегодня ты запросто меня впустила. А ведь человек вроде меня вполне мог привести их с собой.

Она спокойно заговорила, глядя поверх его головы:

— То, что было, — это нормально. Если бы меня допрашивали, я бы, наверно, тоже всех сдала. Мне просто повезло. Наверно, про меня забыли. Даже ни разу никуда не вызвали… Как будто я тут не при чём. Впрочем… сейчас думаю, так оно и было.

Зенкин выпрямился и чуть отодвинулся.

— Как ты можешь понимать в таком случае. Ты ведь никого не предавала.

Она пожала плечами.

— Я не делала вообще ничего. Когда арестовывали наших, когда закрывали парк, и дальше — когда всё шло, как шло. Всё это время я делала вид, что меня тут нет. Жила себе тихонько. Правила статьи для дамских и бытовых журналов. Иногда мне казалось, — она улыбнулась, — что я и вправду научилась быть невидимкой. На меня даже ни разу никто не настучал. Наверно, не нашлось повода.

— Но и ты не стучала, — заметил Зенкин. — Ты не сделала ничего такого, от чего было бы хуже кому-то другому.

— Да, — она кивнула. — Просто стояла в стороне и смотрела. Как будто меня это не касается. Думаешь, это не предательство?

Зенкин некоторое время глядел на неё, потом усмехнулся и встал.

— Знаешь что, Адель? — он отвернулся к стенке. — Мы с тобой — конченые люди.

Она подумала немного.

— Да. Конченые.

— Хотя, даже нет, не так, — теперь он повернулся к ней с давешней широкой улыбкой. — По крайней мере, я больше не чувствую себя человеком. Уже давно. Я могу улыбаться, шутить, могу даже читать стихи и изображать, будто меня что-то впечатлило. Но всё это — только оболочка. Шелуха. Там — там, внутри — там пусто. Там ничего нет.

Не глядя на него, она задумчиво произнесла:

— Мне иногда тоже так кажется. И вроде бы всё сносно, но где-то глубоко внутри — холод и пустота. Очень глубоко внутри.

Зенкин, зачем-то щурясь, смотрел на неё.

— А как всё хорошо начиналось! — вдруг воскликнул он и тут же замолчал.

Эхо отзвучало и затихло в комнате.

— У нас всё могло быть замечательно, — продолжил он уже тише. — Если бы не он… Сколько у нас было бы. Всего. Да что уже говорить — мы убитое поколение. Вот теперь его нет, но для нас это уже ничего не изменит — мы так и останемся. Он проехался по нам. Катком проехался. По нам по всем.

Склонив голову набок, она прервала его:

— Но он мёртв. А мы живы. Это наша победа. Другой вопрос — нужна ли она ещё нам. Если да — значит, мы выиграли. Если нет — значит, он.

Зенкин смотрел на неё с сомнением. Казалось, он пытается обдумать что-то.

— А ты? — наконец спросил он. — Тебе она нужна, м?

— Я ещё не поняла, — неуверенно протянула она. — Но, я думаю… Мне кажется, кто-то должен был сделать и это — просто выжить. Пережить его. Остаться. Чтоб сказать вновь прибывшим, что ничего не закончено. Я думаю… это хорошо, что мы здесь.