Идиллии - [6]

Дремлет равнина, окутанная майским сумраком. Сгрудившиеся стада ждут, когда их погонят домой, притаилась и Тунджа, вошедшая в подмытые берега и обнажившая лозняки, одна только свирель поет-заливается. А двое пляшут и пляшут в лад с нею — словно забыли обо всем на свете.

Наконец он остановился, опустил свирель, и они переглянулись. — Опять она там, опять он здесь! Неужто так и будут лишь издалека смотреть друг на друга… Ведь только что песня словно бы одолела реку, словно бы соединила их…

— Эх, были бы у меня крылья… — Пастух развел руки и взмахнул ими. — Перелетел бы я сейчас этот омут…

— А что если… — он перевел взгляд на Тунджу, которая сонно ползла внизу.

Камни, как зубья, торчат по порогу: он прыгнет на этот, перескочит с герлыгой на другой, так по камням на лозняк…

И, очертя голову, пастух прыгнул на камень, опершись на герлыгу, перескочил через быстрину, дальше с камня на камень, и вот он опять на лозняке. Поднял глаза на пастушку — так смеялась и хлопала в ладоши на другом берегу.

— Досюда легко, а вот дальше как?!

Нет, на этот раз пастух не вернется. Будь что будет! Он опять прыгнул, опершись на герлыгу, и перебросил себя через быстрину на плоский камень, нависший над омутом. Вдруг камень покачнулся, и пастух полетел вниз в омут.

Пастушка вскрикнула: вокруг ни души. Она перегнулась и протянула ему герлыгу. Пастух боролся с водоворотом: вот нога показалась, вот едва поднялась рука — не за что ухватиться. Как только он нащупал герлыгу, он дернул ее, и пастушка не успела и глазом моргнуть, как рухнула в воду.

Водоворот закрутил обоих.

Собаки с берегов бросились к Тундже, а две герлыги поплыли рядом вниз по реке.

Сенокос

Как ушел с рассвета в луга, так едва к обеду вернулся дед Милко. Он было прилег подремать, но когда солнце начало клониться к закату, поднялся — не сиделось ему дома — взял свою палку и опять отправился к косцам. Мита углядела из садика отца, спрятала под передником букетик и пошла между гряд: будто полет цветы… Причудница! Дед Милко свернул вверх мимо подстриженных тополей, словно ничего не заметил: девочка воткнула букетик в косы и, пока старик поднимался по дороге, вскинула коромысло на плечо и побежала за водой.

Хотя она и самая младшая в семье, балованная дочка, ее научили уважать мать и не перечить отцу, — ведь тем, кто не почитает старших и не признает родных, нет и божьего благословения. Всем до последнего сельчанам известно доброе имя деда Милко — он никогда не оставлял без помощи соседа в нужде и не закрывал свою дверь ни перед кем. За это, говорят в селе, и наградил его господь и здоровым потомством и добром. Его нивы, луга, виноградники не окинешь взглядом, не объедешь на коне. В трех поколеньях уже течет его кровь, трех рядов столов едва хватает в заговенье, чтобы усадить его домочадцев. И всех сыновей и зятьев он сам приставил к делу, чтоб они не знали невзгод. Весной, как только зазеленеет лес, они выводят лошадей и разъезжаются по ярмаркам. Каждый едет, куда велено, и делает, что назначено. Дед Милко остается дома и распоряжается. Он знает, когда наливается колос, когда созревает, когда убирать сено… глядишь, явится подрядчик с работниками. Отмолотятся, наполнят амбары, и в плетеных коробах повезут с поля золотистые початки, завалят ими сушильни и дворы. Пойдут посиделки и хоро[3], пока не облущат кукурузу, а там нальются полупрозрачные, как тающие гра́дины, виноградные гроздья. И снова радость — сборщицы возьмут кривые ножи и корзины, дюжие мужики взвалят на спины полные короба, и в широких сенях из чанов хлынет обильное сусло. Вот тогда, собрав долги, возвратятся из разных мест с полными кошельками сыновья и зятья. — Выходите встречать их, стыдливые молодки, детишки, выходи, старая мать, в переметных сумах каждому привезен подарок. И пойдут застолья, крестины, помолвки, огласится весельем просторный дом.

Так шло испокон века. И пока в согласии и довольстве живет семья деда Милко, господь его не оставит. Стар он, но еще крепок и бодр, всех своих детей поднял на ноги и надеется, что бог продлит его дни и он дождется внука и от самой младшей дочери.

Мита еще мала. Только теперь она станет помощницей матери, начнет ткать себе приданое, а когда заневестится — парни будут похаживать вокруг их усадьбы да заглядывать через плетень. — Вон она порхает, словно не касаясь земли, как перепелочка, что трепещет крылышками в пожелтевшей ржи. Не хочется ей наполнять ведра из желоба, хотя отец подвел воду ближе к дому, — побежала наверх к источнику — родник там чистый, как слеза. Тропинка вьется по зеленым лужайкам, в траве пестреют, как легкие бабочки, белые и желтые ромашки, гвоздики, золототысячник, только посмотри… будто самодивы[4] их разбросали. А на только что скошенных лугах еще не убрано сено — легкий свежий запах горных цветов наполняет и тревожит грудь. Разрумянившаяся, она поставила ведра на бережок, подошла к роднику и загляделась на свою гибкую фигурку, которая дрожит в воде, зеркальной в тени от кривой дуплистой ивы.

…Да она выросла — уже девушкой стала! Легкие кудри осеняют ее лицо, под тонкими бровями светятся голубые очи, под расшитой рубахой вздымается юная грудь — и вправду девушка! Она вслушивается в переливчатую песню ручья, в безмолвные речи цветов, в тихие вздохи перистых веток — все это ей открылось впервые.