Идиллии - [7]
— Заневестится она. Наденет длинную юбку, повяжется по брови большим платком, и уже не с девчонками-подростками будет отплясывать хоро.
Ее ясное лицо еще гуще зарумянилось; она прикусила нижнюю губку и не успела вспомнить о своих ведрах, как с другой стороны, на берегу, заросшем медуницей, появился безусый паренек, который пришел вымыть ложки косцам к ужину.
— Ты одна, Мита?
— Одна, Динко. Пришла за водой… — и стала озираться вокруг, как пугливая птичка.
Сколько раз ей встречался Динко, сколько раз в виноградниках она выпрашивала у него зеленые орехи, чего же теперь застыдилась — не смеет поднять на него глаз. Глядя на нее, и он смешался и забыл, что хотел сказать…
Солнце прибрало из низин золотистую бахрому своих лучей, в листве зашумел вечерний ветерок: заколыхались тени возле них, а в подернутой рябью воде под ивой шаловливо сблизились их склоненные головы и ветви сплели над ними венец. И оба склонив головы, молчат.
Вдруг она вздрогнула и бросилась бежать. Динко проводил ее смущенным взглядом. — Разве кто гонится за ней, что она бежит, расплескивая ведра?..
Наверху, со стороны покоса, показался дед Милко, за ним скрипят телеги, а Мита спешит спуститься в ложбину — не смеет оглянуться, боится, как бы ее не заметил отец.
Змеиные чары
Говорили ему… В тот вечер мать вышла из кошары с полным ведром молока и остановилась у ворот перед ним.
— Хватит, Косё, хватит играть… И месяц вот-вот взойдет, не к добру это. Не дай бог расхвораешься, тогда не уберечь тебя от соседей.
Прислонясь спиной к верее, впившись взглядом в верхнее окошечко напротив их дома, он все играет на свирели, выговаривает свою песню и ничего не слышит. — Что может сказать ему мать! Она молча опустила голову, подняла ведро и пошла к дому.
Последние немазаные телеги проскрипели за плетнями; по обеим сторонам узкой дороги уже запирают на засовы ворота, — заперла свои ворота напротив и Недина мать.
Вышла его невестка, она кончила доить и тоже уходит.
— Эй, деверек, пойдем, эй. Глянь, как светит месяц, не похоже, что ночь. Колдовская пора, всякое бродит вокруг.
Пастушок опустил свирель, огляделся — в селе уже все попряталось. Только овечьи колокольцы перекликаются в кошарах; напротив, возле Нединого плетня, мерцают светляки, а окошко виднеется наверху из-под лозы, свесившей тяжелые гроздья по белой стене, и внутри скрывается сама Неда и не хочет его знать.
Он еще постоял, пока его не пробудил голос сестры, которая вышла на крыльцо звать его домой.
— Ступай себе, — огрызнулся Косё и опять заиграл.
Все стихло.
Когда осенняя ночь убаюкала село и подошло время первых петухов, окошечко приоткрылось и сквозь ветки кудрявой лозы выглянула улыбающаяся Неда.
Песня смолкла. Пастушок поднял голову и прижался еще крепче спиной к верее:
— Выйди, выйди…
— К кому? Зачем? — рассмеялась она.
— Скажешь мне, почему убежала с хоро. Как пошли, так и вернулись бы вместе. Ведь ты мне обещалась, а сама пошла с ними! И вы еще оборачивались, чтобы посмотреть на меня, посмеяться надо мной…
— Да мы тебя звали, потому и оборачивались, ну? Ты почему не подошел? Ганчо хотел купить тебе халвы… — хлестнула она его так, что пастушок чуть не заплакал, по сдержал слезы.
— Наплевать мне на них: ты спустись и скажи мне…
— А зачем я тебе… Что мне с тобой делать, нянчить тебя, что ли?.. — отрезала она и захлопнула окошко.
Косё процедил сквозь зубы угрозу и сжал кулаки:
— Обманула меня, на хоро при всех посмешище из меня сделала… — он повернулся и пошел через двор к крыльцу, шаги его заглохли в шорохе опавших листьев.
Прошла вся осень, Косё прятался и от товарищей, и от девушек, — все только издеваются над ним. Наступила зима. Заходили по селу сваты, стали играть свадьбы, вслед за другими пошла под венец и Неда… пастуха видели лишь поднявшиеся спозаранку причетник и церковный староста: еще затемно уехал он на санях за дровами. А в Иванов день, в церкви, мать его плакалась женщинам, что он как вернулся из леса, лег вечером и уже не мог подняться.
— То ли его сглазили, то ли еще что, — жаловалась она, — пришел, свалился: и не встает, и ни словечка не говорит…
— Это змея его испортила, молчи однако, — прервала ее соседка Касырка. — То-то, было, как ни загляну через плетень, он бродит ровно шальной по двору. Точь-в-точь как наша поповна. Навлечет он на село какую беду, пожар или еще что…
— Коли пастух играет в такую пору…
— Его свирель всю осень не давала нам спать… — подхватили другие соседки.
С тех пор Косё все хирел, сох, и никто не мог понять, чем он болеет. Из-за него и курицу не резали в доме, и стирать боялись, чтоб не подстегнуть хворь, а то пуще залютует. В эту зиму и шерсть не чесали, чтобы хворь не раздразнить. Наконец стали ей оставлять в углу еду с зажженной свечой, авось насытится и уберется… Все на него косятся, а ему невмоготу сидеть в четырех стенах — и начал он выглядывать в окно. Но и деревья, и кусты оцепенели в снежной морозной стыни; куда денешься!
Рассветет. День расстелет на потемневших горных склонах свою влажную бурку, — глядишь, свернулся под ней как усталый путник и задремал. И так шли чередой дни, все слякотные, сырые, пока наконец не проглянуло теплое солнышко сквозь туманы. Закапало с крыш, натекли лужи во дворе, заглядывая в них на ходу, поплыли белоснежные облака по прояснившемуся небу. День-другой, и крыши заблестели на припеке, повсюду распахнулись двери и заклеенные бумагой окна. Что-то ожило в Косё, овеяло его дыхание весны, и душа потянулась к солнцу, вверх, как колосок.
