Идиллии - [40]
Немного погодя старый рассыльный, засидевшийся перед своим садиком, опять поднимает голову — какой-то неясный глухой шум послышался со стороны парка. А тут уже зазвенели окна, распахнулись балконные двери: служанки прибираются к приходу господ. Вскоре шум, долетавший из парка, словно бы разлился вширь и понесся вверх по улице. Из-за груды кирпичей показалась дородная барыня, затянутая в черное платье; вскинув голову, она зашагала вперед. Ну и стать у ней, ну и плечи! — раскрыл глаза дед Матей и высунулся из окна. И как идет — грудь словно пышет радостью… За ней торопятся две барышни. Видно, чтобы выглядеть потоньше, они вышли на прогулку в летних платьях, и теперь, сжимая свои зонтики, спешат домой. Вот они сходят с противоположного тротуара, чтобы перейти улицу, как вдруг столкнулись с бравым офицером. Барышни захихикали, сабля офицера пробренчала по обтесанным камням, и он важно зашагал дальше. Старый рассыльный, оживившись, смотрит вниз: уже вся улица зашумела, черна от народа. Здесь муж и жена взялись под руку — не то что идут, подпрыгивают от радости! А там мать с отцом, видно, водили дочь на прогулку, мирно и чинно возвращаются с ней домой. За ними проворный старичок — не терпится ему их перегнать — вот он их обошел, выскочил вперед и быстро засеменил, словно его подмолодила весна. Вон — ого-го, целая шеренга молодцов перегородила улицу — вертят тросточками, смеются и кричат. Светлая цепочка электрических фонарей вмиг засияла перед домами — свет, шум, радость праздника перенеслись сюда.
Все лицо деда Матея уже светится, как когда-то в детстве на пасху. Случалось, оставят его стеречь дом или он заболеет и не сможет пойти в церковь, чтобы там встретить воскресение Христово. Сидит он один дома, скучно и боязно ему, не знает, что делать. Наконец-то хлопнут калиткой отец с матерью, принесут святой огонь, он поскорее зажжет от него свечку, и, когда засияют все свечи в доме… мать приласкает его и скажет: «Вот и ты порадуйся Воскресению…»
Старый рассыльный встает, растирает занемевшие колени и медленно спускается в полумраке, чтобы закрыть окна в комнатах начальников.
Сокол
Ясная ночь убаюкала село. Не слышно ни шороха, ни птички. Не шевелятся даже ночные тени.
— Тише! Будто бы песня послышалась в ночи.
— Там, на той стороне, в корчме поют.
— Это хриплый голос Ашика Али. До поздней ночи пропадает он по корчмам. Хочешь, пойдем посмотрим на него.
— Как осип его голос! Тот ли это Ашик Али? — Мы вдвоем направляемся к корчме. Подходим. Там полно сельчан.
— Постой! Да это уже не песня, а плач.
— До сих пор горюет о своем сером соколе… Оставим его…
— Погоди! Двери корчмы открыты. Вон он, сидит со своей тамбурой[25], — о чем он рассказывает?
«Подстерег, ударил моего храброго птенчика прямо в несчастное сердце… чтоб голову его принести за бакшиш».
«Такой закон теперь: сокол вредная птица…»
— А это и есть тот грязный охотник, с прыщавым лицом, что сидит в углу. Видишь его?
И дед Мано им брезгует:
«Тю, пропади они пропадом, ваш закон и ваша управа! И всего-то вреда от сокола, что пару цыплят за лето унесет!..»
«Другого дела не нашли, — добавил еще один сельчанин, — с ума посходили, птиц стали истреблять — вот чем зарабатывают на хлеб…»
«Грех, грех и срам поднять руку на такую тварь… Сокол тебе товарищ и в дороге, и в лесу, и в беде… А когда пашешь осенью пар, вьется он в вышине над твоей пашней с утра до вечера».
Так вился сокол и над кровлей Ашика… Как только заря займется, выйдет он из дома, что стоит без ограды у самой околицы, и первую песню серому соколу запоет. Возьмет тамбуру, посадит на плечо сокола и пойдет по селу… Ашик один на белом свете, но пока был жив его сокол, не знал он ни голода, ни одиночества. Сокол об нем заботился. Сядет, бывало, Ашик в тенечке или перед постоялым двором, повернет голову, только посмотрит на сокола — тот поведет мохнатыми бровями, слетит с его колена, заплещет крыльями и уже сам знает… Ашик опять запевает заливчатую песню: как две веры стену между двумя сердцами возвели и как они страдают и днем и ночью… А когда остановится солнце в полдень, сокол летит, летит к нему, сжимая в железных когтях сизого голубя или куропатку — дичь, которую словно бог с небес послал Ашику…
— Как же не горевать бедняку-певцу по нему, как по брату, как по товарищу!
— Тот охотник, который слоняется по лесам только для того, чтобы сбить ворону или ястреба, подстерег однажды и его храброго птенчика, как раз когда тот спускался к селу с даром для Ашика в когтях… Слушай!
«Взял его голову и пошел… к старосте за бакшишем…»
— Сейчас Ашик заплачет.
«Я не виноват — закон. Кто убьет хищную птицу…»
«Закон!»
— От ярости он скрипит зубами.
— Смотри, как он взмахнул тамбурой и, дрожа от гнева, встал у стойки.
— Ашик Али и тамбуру заложит, чтобы пропить ее в этот вечер… Оставим его.
У заброшенной мельницы
Тихо в лесу. И звон колокольчика отбившейся от стада козы заглох где-то наверху. У Велчо после пережитых неприятностей отлегло от сердца, и он смелее зашагал по заросшей дороге, на которой валялись камни от старой насыпи. Теперь он уже никого не боится. — Сунул опять руку в карман штанов, просеял сквозь пальцы мелкие зернышки, и его веснушчатое продолговатое лицо озарилось радостью. — «Таких лещей и усачей вытащим!» Ему уже мерещилась груда рыбы. Наелся он, и Немой наелся, а еще осталось столько, что не знаешь куда ее девать!
