Идиллии - [41]
«Мы ее продадим!» — ответил он сам себе.
«А если нас поймают! — встревожился он. — Мастер сразу же догадается, что я стащил у него зелье!.. Он и так злится, что я от них убежал, отведет меня прямо к старшому…» Подумав о старшом, он похолодел и тут же отказался от этого плана. Они не будут ее продавать, а сами съедят эту рыбу. Изжарят на деревянных шампурах; может, и уху сварят — в горшке. Ох, и вкусная же получается уха с богородской травой! Прошлым летом они с подмастерьем целую миску съели у мастера. Верно, и ту рыбу ловили на зелье. Мастер только так и ловит. У него в мастерской в ящике стола целая коробка с зельем, сколько раз он доставал ее и хвастался перед мастеровыми. «Одну только горсть этой крупки разотру, — говорил он однажды зимой, — увидишь: дело в шляпе… Пускай тогда все жандармы ловят меня, если им хочется!..»
И прямо из этой коробки стащил Велчо зернышки, когда мастер заигрался в кости в кофейне напротив. Радость окрылила его, он быстро спустился вниз, и перед его мысленным взором опять явилась целая груда рыбы: раздувают жабры, шлепают хвостами… Буковый лес уже поредел, в просветах между ветвями проглядывает высокое небо, из долины пахнуло свежестью. Вот и перелаз через разрушенную каменную ограду. Он поднялся, ухватившись за лозину, перепрыгнул через обвалившиеся камни и пошел прямиком по огороженному мельничному подворью, заросшему лопухами и бурьяном. Вот торчит прогнивший желоб, под него закатился жернов, а дальше, в ивняке, виднеется ветхая кровля мельницы. Велчо не терпится. Немого он отыщет потом. А сейчас — стой! Забросить зелье! И он быстро спустился к подернутому ряской бочагу.
…Как только он зашвырнет его вот сюда, весь бочаг покроется рыбой! «Дальше не пойду, а то поймают…» Он бросил взгляд на мельницу, схватил камень, высыпал на каменную плитку черные зернышки и быстро раздробил их. — «Теперь еще пару червяков… Под ивами их сколько хочешь…» Он встал, опрокинул несколько камней, извлек из-под них червяков, положил их на зелье, расплющил камнем и поднял плитку с земли. Бросил немного под мельницу, сделал два шага — бросил под ракитник и наконец зашвырнул и камни в середину бочага.
Распрямил свое костлявое тело и кинулся к мельнице — искать Немого.
Мучная пыль лежала толстым слоем в углах и закутках старой мельницы, на полу были разбросаны доски от амбаров, жернова, колеса без ободьев. В очаге вьется тонкий прозрачный дымок. Велчо подошел к огню, нагнулся над облупленным горшком, стоящим на двух камнях, и пар от закипевшего молока каплями осел у него на лбу. «…Опять этот выследил в лесу монастырскую козу!» — он взглянул на Немого, который растянулся на полу, подложив руку под голову. «Только мигнуть ему, и он вскочит! А потом ведь не удержишь: лучше подождать — пусть вся рыба заснет!» — подумал Велчо и молча присел возле очага. В прошлый раз, чтобы поймать какого-то несчастного малька, они затыкали протоки и бочажки, залезали в вымоины под берегами, чего только не делали. Если им удавалось зацепить ногтями под жабры какого-нибудь налима, они были на седьмом небе. А теперь нахватают — ух, сколько! — просто так: и не надо дерн копать и воду вычерпывать, — рыба сама придет к ним в руки… И перед глазами его то плещется, то ходит одурманенная рыба.
— Эй, — он вскочил и толкнул ногой Немого. — Вставай, Ранко, вставай… Пошли лещей и усачей ловить!
Ранко вытаращил глаза и, сонный, приподнялся.
— Пошли… ступай за мной… — он кивнул ему на дверь и повилял ладонью, как рыба хвостом.
Оба выскочили за дверь и спустились к ивам, на верхушках которых еще дрожали лучи заходившего за скалы солнца.
Вдруг Немой бросился к воде: «М-м-м!» — показывал он Велчо на нескольких рыбок, перевернувшихся вверх брюшком. Возле берега в покрытой ряской воде, у расходящихся ивовых корней — одна к другой, одна к другой, словно их нанизали на веревочку, — рыбешки. Блестящие чешуйки, на которых дрожали отблески заката, ослепили их, и оба кинулись ловить рыбок. Но… рыбки не шевелятся, сами в руки даются. Они их не ловят, а собирают, как грибы. И жадность вдруг куда-то пропала.
«Все мелюзга, — говорит себе Велчо. — Да ведь большая рыба и не водится на мелких местах… А если и сожрет зелья, то уходит вглубь, в холодную воду, и там его выплевывает…» — Это он слышал от мастера.
— Рыба хороша, когда ее вытащишь из-под коряги, когда она мечется, бьет хвостом, — это не то что здесь на мели собирать несчастных мальков и набивать ими пазуху.
— У-у-у… — завыл Немой и замахал руками, показывая на другой берег.
Велчо обернулся. Там повсюду в воде — и в чистой, и в зеленых водорослях — рыбешка за рыбешкой, словно кто их посеял. Оба молча переглянулись, будто у них духа не хватало собирать их…
— Собирай, не оставлять же эту рыбу так! Что ты на меня уставился! — сердито крикнул Велчо и показал рукой на рыбу и на свою пазуху. И они опять нагнулись: сверху соберут, а снизу еще больше всплывает. Поясницы ломит, сквозь мокрые рубахи стекает вода.
Солнце уже зашло за скалистые вершины, вечерний ветерок прошумел внизу по ивам, и орел, взмахивая мощными крылами, спустился с вышины и закружился над укрытым в скалах гнездом. Им обоим уже опротивело это занятие, они молча переглянулись, но постеснялись друг перед другом вылезать из воды.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.