Идиллии - [38]
Когда его вчера выпустили из тюрьмы, он сразу пошел домой. — Там нет никого. Стучал, звал, — вышли соседи: жена его ушла и нанялась в батрачки. Он решил позвать ее к себе и ребенка увидеть — изболелось его сердце по нему… Но жена, завидев его, не дала и слова сказать. Недосуг ей растабаривать, не вернется она к нему голодовать, — ребенка уже отдала, усыновили его чужие люди.
Остался он один на распутье, не знает, куда деваться. Пошел наугад искать работы, не наймет ли его кто, а куда ни ткнется, все смотрят на него так, словно ждут, чтобы он поскорей убрался.
Целую ночь он бродил как неприкаянный: на рассвете, когда мясники везли ягнят на бойню, вышел на холм — опять смотреть на мир со стороны.
— Не наложу на себя руки, нет! — Он обхватил колени и загляделся на потемневшее море.
Спустя некоторое время за его спиной послышались шаги, он обернулся: низкий плотный человек шел к нему ухмыляясь.
— Рува, никак это ты… — оживился, словно перед ним блеснул свет, Доко.
— Учуял тебя, издалека учуял, — заговорил Рува. — Вон оттуда, как увидел, что-то мне подсказало, что это ты.
— Ну!..
— А когда тебя выпустили? Что это ты таким горюном здесь один сидишь?
Рува присел рядом, они всмотрелись друг в друга, радуясь, что встретились снова.
— Вчера, — вздохнул Доко и тут же понурился. — Выйти-то вышел, да хоть назад ворочайся… И жена не хочет меня знать, и работы нет. Сижу здесь с утра, сложив руки.
— Эх, так оно и бывает. Упустишь счастье, Доко, за хвост не поймаешь…
— Хуже всего, что работы нет, — повторил Доко, — скоро будет совсем невмоготу.
Они помолчали.
Летний вечер покрыл тенью холм. Ветер стих. И только в море тяжелый парусник медленно подчаливал к берегу.
Немного погодя снизу опять послышался конский топот, зазвякало железо, показался верховой на гнедом коне без седла, с мулом в поводу.
Рува дернул Доко за рукав, чтобы тот молчал.
Верховой с железными путами, закинутыми за плечо, свернул и, не посмотрев в их сторону, стал спускаться с мулом к морю.
— Возчик Даби… Вернулся из Добруджи, а теперь ведет своих кляч пастись на луга. Двинем ему наперерез через суходол…
— Эге, — сразу оживился Доко и вскочил, — может, удастся поработать: раз мы без дела…
Рува прижал палец к губам. И оба зашагали вверх.
— Хорошенько смотри, — говорил Рува, когда они спускались в потемневший суходол, — Даби все равно как мертвый, едва плетется. А уж мы так припустим, что отсюда в Констанцу хлеб теплым привезем.
Доко, который смотрел ему в рот, услышал о Констанце, весь задрожал. — Только бы перемахнуть через границу, а там другое царство, вот заживем!..
Ночь, ясная и тихая, овеяла все вокруг. Под прибрежными холмами едва слышно шелестели сонные волны. Два маленьких фонаря ощупывали берег с парусника, который собирался стать на якорь.
Когда конокрады пересекли суходол, месяц всплыл над потемневшим морем, и множество золотых бликов заиграло на волнах.
— Ты его видишь? — толкнул Рува своего товарища. — Вон, под грушей; путы им надевает.
Они притаились в кустах на вершине холма, всматриваясь в потемневшие луга, простиравшиеся до самой румынской границы и дальше, за нее.
Возчик, стоя на коленях, надел путы на коня и на мула; встал, снял с животных недоуздки, достал огниво, высек искру, прикурил и пошел по дорожке вниз к морю.
— Айда, — вскочил нетерпеливо Доко.
— Постой, не успеет месяц подняться над лугами, как мы уже проскочим границу. Оттуда или к огородникам, или острижем животным гривы и завтра на базар в Констанцу — как барышники…
— Пока он тут спохватится, мы уже сбудем их с рук!.. — радостно вскочил Доко и стукнул по спине своего товарища.
Месяц осветил самые вершины холмов — в лугах еще было темно. Они стали молча спускаться вниз. Подошли к пасущейся лошади. Та с усилием переставила передние ноги, путы глухо звякнули, конокрады испуганно огляделись… Доко бросился, схватил коня за гриву, а Рува снял с него путы и швырнул их в сторону.
— Сними пояс, накинь ему на шею и садись… — сказал Рува, а сам, задыхаясь, кинулся к мулу.
Миг — и они полетели верхами через равнину.
Широка добруджанская равнина, а в полумраке кажется еще шире!
Разметав хвост, тяжело дыша, скачет конь, за ним изо всех сил дробно стучит копытами мул.
— Конь говорит: «Держись, не бойся, несет тебя ветер», — крикнул Рува. — А мул выстукивает: «Мотыга и лопата могилу тебе копают»…
— Тише! — прервал его Доко. — Вот-вот проскочим, эх, не упустить бы своего счастья!
Впереди, в темноте, показалась будка пограничной заставы. Они свернули в сторону, молча пригнулись и потихоньку приблизились к границе. Поравнявшись с будкой, затаили дыхание. — Вдруг Рува ударил пятками мула, вслед за ним рванул коня Доко, и они опять полетели вперед. Только одно светящееся окошко заставы, как зоркий глаз, глядело им вслед, пока они не скрылись в темноте.
Дед Матей
Дед Матей поднимается по широкой белокаменной лестнице; его тяжелые шаги гулко раздаются в пустом здании присутствия. Среди рассыльных он самый старый, у него нет родных, и спит он здесь один в клетушке под лестницей. По праздникам другие рассыльные уходят, а он остается стеречь здание и проветривать канцелярии.
