Идиллии - [37]
Старый ходжа давно почивает в земле, а эту легенду Селим все помнит и каждый вечер, обходя мечеть, читает ее по следам мозаичных изображений, порфировым колоннам и вратам со створками из чистого серебра. С людьми он неразговорчив: и сам не подберет слов, и других выслушать не может — как ласточки вьются вокруг куполов мечети, так его мысли целый день вращаются вокруг этой легенды, мысли медлительные, неясные, без начала и конца.
Выпадали тяжелые годины, когда вот так же, как сейчас, замирали стамбульские дворцы и сады, отчаявшиеся мусульмане рвали на себе бороды, шатался даже Диван падишаха. Селим-ходжа, ровно, мерно шагая, огибал запотевшие колонны, словно уставшие ждать, когда же выйдет поп из замурованных дверей, и в такое тревожное время невнятный страх овладевал его душой. Особенно перед вечерней молитвой: сквозь окна в куполах льются солнечные лучи и на золотистой мозаике дрожат не до конца выщербленные изображения Христа и святых, словно бы они ожили и смотрят — не пришел ли час их воскрешения? Селим-ходжа испуганно озирался — ему казалось, что под сводами взмахнул крыльями ангел, крест яснее проступил на стене, и он с дрожащими руками поднимался на возвышение, чтобы ощупать замурованную дверь и убедиться, что она не раскрывается.
Но на миг пошатнувшаяся вера вновь наполняла его сердце, как только он поднимался на минарет, чтобы возвестить: аллах велик, аллах могуч… и Магомет пророк его…
И время шло так тихо, так незаметно, как голуби перелетают от одного окна к другому в куполе Айи-Софии.
Во сто раз лучше было бы, если бы аллах взял его из этого мира тогда, когда на его зов пять раз в день правоверные, совершив омовение, вступали в мечеть, когда каждый держался закона своей веры и чужеземные соблазны не прельщали ни знатного сановника, ни несмышленую девочку. С тех пор, как он начал стареть и уже не мог подниматься на верхнюю площадку минарета, он видел вокруг себя одни бесчинства. Сыновья некогда самых благочестивых пашей и беев забыли род свой и пророка — целыми днями и ночами пируют с неверными, в их гаремах никогда не умолкают песни и бубны, смущая проходящего мимо мусульманина, даже наставники в медресе — кому же как не им быть примером для других, — стали появляться в чалмах, растрепанных как вороньи гнезда. И аллах отвел очи от них. Теперь слово в слово исполняется сказанное в их священной книге: семь королей поднимутся против них, чтобы вернуть туда, откуда они пришли… Он сам своими глазами только что видел, как живое и мертвое движется к тому берегу.
Селим-ходжа содрогнулся от своей мысли. Обходя мечеть, он поднял глаза, увидел напротив замурованные врата, и ноги его подкосились. Вечерний сумрак окутал Айю-Софию, она застыла в благоговейной тишине; он прислушался: где-то в куполе прошумели крылья голубя, и опять своды и колонны погрузились в безмолвие. А может быть, именно в такой потаенный час они ждут, что вот-вот откроются эти двери и из них выйдет священник неверных с золотой чашей в руках… Взгляд его стал блуждать, он протянул руку к вратам: пальцы дрожали и скользили по каменным дверям, а ему казалось, будто дрожат сами двери и уже открываются! У него потемнело в глазах, колонны закружились, и он без чувств ничком упал на пол.
Внизу в условленном месте долго ждал муэдзин, пока не пошел его искать. Перед каменными вратами он на него наткнулся, приподнял его, но у ходжи отнялись рука и нога, не ворочался язык и он тщетно силился что-то сказать своему помощнику.
С этого осеннего вечера голос Селима-ходжи уже не раздавался с минарета.
Конокрады
По одну сторону — над низкими кровлями торчит облупленный минарет, по другую — за песчаными холмами разливается вширь и вдаль безбрежное море. Доко, сидевший на холме еще с полудня, тупо смотрел на свою рваную штанину и не заметил, как над атласным лоном моря растаяла вечерняя заря. Внизу, по дороге, застучали конские копыта: он встрепенулся и, увидев чорбаджию[23] верхом на коне, испуганно прижался к земле, чтобы тот его не заметил. Всадник свернул за холм и ускакал, тогда Доко поднял голову и разозлился на самого себя — чего это он его боится!.. И не только его, перед каждым клонит голову, никому не смеет посмотреть в глаза.
— И поделом, — укорял сам себя Доко, — раз сидишь вот так, сложа руки, бросил жену и ребенка…
А куда же ему идти? Домой — там пусто, не за что взяться!.. Из своей кожи вон не вылезешь. И он опять стал смотреть вокруг.
На прибрежных песчаных холмах ни души. Издалека доносится сонный шепот волн. Они вздымаются над могучей грудью моря и, изогнув пенистые гривы, летят к берегам. Смеркается…
Как он задумывал в тюрьме, вечерами, прежде чем заснуть или когда ему осточертевало вязать кошельки… Только его выпустят, сразу же возьмется за работу. Кизил пойдет собирать, грибы искать — ни часа не будет сидеть без дела, только чтоб не поддаться соблазну. Не ради денег будет работать — был бы хлеб в доме, больше ему ничего не надо! А так, чтобы и ему жить вместе с людьми, чтобы они не гнали его от себя. Что было, то прошло, теперь-то он опять заживет с женой в своем доме — в будни будут работать, в праздник радоваться вместе с соседями. А до сих пор как оно было — пройдет рождество, пасха, а он и не попразднует, не почувствует, что он тоже человек. Невмоготу стало смотреть на мир со стороны, как волку. Хочется жить среди людей…
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.