Идиллии - [36]
Селим-ходжа
Солнце только что опустилось за дальние холмы, длинная тень легла на воды Золотого Рога и на город по обоим его берегам, когда Селим-ходжа ступил на нижнюю площадку минарета. И поблизости и вдалеке на пологих куполах мечетей и на устремленных ввысь минаретах горели отблески вечерней зари; длинная полоса Босфора сверкала как расплавленная медь. Уже понеслись протяжные голоса муэдзинов над Стамбулом; Селим-ходжа прокашлялся, оперся рукой на парапет площадки и собрался тоже запеть, но невольно засмотрелся вниз… Обычно пустая и тихая, улица теперь почернела от народа. Мужчины, кто без фесок, кто босиком, тянут волов, везущих поклажу по крутой мостовой; возле переполненных повозок толкутся женщины без паранджей, с какими-то тряпками вместо чадры, то подгоняют скот, то хватают на руки детей, — все столпились в узкой улочке и не могут в сутолоке выбраться из нее. Он перевел взгляд выше — и на другой улочке, и дальше за нею — от самого моста повсюду по дорогам, улицам и площадям текли потоки беженцев. Покинув объятые пламенем дома и сады, покинув усеянные трупами холмы и нивы, побросав что попало в телеги, все — даже слепые и увечные — сломя голову ринулись бежать: всем стало ясно — нет больше жизни и мира для мусульманина по эту сторону моря…
С беженцами возвращается и разбитое войско. Тут на носилках несут раненых, там целая толпа гонит перед собой верблюда, а он, изогнув шею, высоко поднял свою маленькую голову, словно видит за холмами далекие родные края.
Обвисшие мешки под глазами старого ходжи увлажнились, подкатил комок к горлу, и он отвернулся и перевел взгляд на море. По ровным медным водам Босфора протянулась вереница лодок, в каждой лодке — гроб: мертвецы вслед за живыми устремились к тому берегу… Гребцы дружно опускают весла, одна за другой лодки переправляют павших за веру в Город Мертвых, туда, где кипарисы льют изумрудные скорбные тени на мраморные надгробия и где благочестивый мусульманин, совершив омовение, садится каждый вечер у могилы и предвкушает сладости вечной жизни. Каждому правоверному осталась одна-единственная последняя воля — по скончании этой жизни почивать в земле прадедов-мусульман — на ней не возвышаются холмы из человеческих костей и нивы ее не перепахивают ядра.
Набожные голоса муэдзинов затихли в ясной шири неба, по краям сиреневых облаков бледнеют краски вечерней зари, только смутный шум и гомон беженцев и солдат доносится из городских кварталов.
Селим-ходжа собрался с духом и начал протяжным голосом: Аллах велик… нет бога кроме бога…
Но это была не та, исполненная веры, победная песня, которую правоверные столько лет слышали от старого ходжи Айя-Софии: это была словно мольба сквозь слезы, последний призыв мусульманина к аллаху, который отвратил глаза свои от него и от его народа. И как только он кончил, он вытер рукавом ватного халата выступившие на глаза слезы и стал медленно спускаться по крутым ступенькам минарета вниз к мечети.
Всегда после вечерней молитвы старый ходжа снимал остроносые туфли перед порогом мечети и, войдя в нее, обходил одну ее сторону — другую в это же время обходил его помощник муэдзин, и на возвышении, как раз перед бывшим алтарем неверных, оба встречались, поворачивали назад, притворяли тяжелые двери и расходились.
В Айю-Софию Селим-ходжа был приведен безбородым юношей — теперь его длинная борода и подстриженные, пожелтевшие от табака усы наполовину поседели, но все же он еще затягивает широким зеленым поясом всю свою грудь и, когда идет, тонкий стан его гибок, как тополь. Вся осанка его говорит, что родом он из Смирны, — его прославленные предки переселились сюда в незапамятные времена, за верность и отвагу Диван приблизил их к себе, и все двери для них открылись. Поэтому матери не пришлось повторять свою просьбу — чтобы было дозволено ее сыну посвятить себя аллаху, — место ему было готово. С самой верхней площадки минарета разливался его ясный голос над семью холмами Стамбула, и каждый день, со свежим дыханием зари и в мягких вечерних сумерках, песнь его разносилась над раскинувшимися дворцами. Добрая улыбка трогала губы его духовного отца, престарелого ходжи этой мечети, когда ранним утром звучал певучий голос Селима с минарета: поднимаются решетчатые ставни гаремов, рано вставшие благочестивые мусульмане усаживаются, скрестив ноги, на галереях и поглаживают свои бороды… Вечером старый ходжа по-отцовски дожидался своего преемника, пока тот спустится с минарета, и они вместе вступали под молитвенно замолкшие своды. Обходили повлажневшие мраморные колонны, поднимались на возвышение, и старик, заткнув большой палец за свой зеленый пояс, улыбался, показывая преемнику храм и посвящая в его темную историю.
Тысячу лет христиане свозили сюда со всех концов земли золото и серебро и драгоценные камни; самые искусные мастера с великим тщанием и уменьем обрабатывали дары, и весь мир стекался в храм, чтобы в восторге замирать перед дивным искусством и красотой. Только из одного зеленого мрамора и порфира сотни колонн подпирают купола и своды, створки боковых врат из самородного серебра, а других — из слоновой кости, все стены из разноцветного мрамора, какого не найти теперь и в аравийских пустынях. А золотая мозаика под сводами словно бы создана не рукой человека… И все это по воле аллаха должно было однажды перейти в руки правоверных. Таков на этой земле удел, отведенный гяуру, — плоды его труда и его искусства собирают те, кого пророк послал огнем и мечом возвещать его слово. Только одни потемневшие следы мозаичных изображений распятого Христа и его святых, да здесь, в стене, не до конца выщербленный крест, и там, под сводом, крыло ангела — вот все, что осталось в древней святыне христиан от их славы и от их бога. И… еще смутная надежда: там, на возвышении, замурованные врата, за которыми будто бы скрылся их священник, когда мусульмане брали храм — откроются, выйдет он опять, и его молитва снова овладеет Айей-Софией.
