Идиллии - [34]

Песня

В конце мая сельская страда еще не началась. Косари еще не вышли на луга. Меж колосьев, волнующихся под ветерком, кое-где смотрят большими черными глазами маки, аист стоит на меже, чистит лапкой красный клюв и сонно оглядывает нивы, — они наливаются и зреют в тишине. Крестьяне — турки и болгары — заняты теперь домашними делами. Болгарин, пока есть время, спешит нарезать прутьев и подправить завалившиеся плетни. А турок — тот не торопится. Утром хорошенько почистит буйволов, задаст им корму, а потом целый день похаживает по саду на склоне холма. Если только где вырубит терновник, заглушивший сливу, или привьет черенок к фруктовому дереву, а больше ни за что не возьмется. И едва повеет вечерний ветерок с равнины, еще солнце не опустится за крайние кровли, уже он отужинал, набросил абу и вышел из дома. Как настоящий хозяин, мусульманин закрывает ворота, запирает жен и детей и медленной важной поступью спускается вниз, к реке. Перед старым приземистым постоялым двором хозяин кофейни уже расстелил циновки у прибрежного ивняка, чтобы всем было удобно расположиться в тени пить кофе. В то же время и жены их, пройдя через внутренние калитки, собираются во дворах, чтобы наговориться.

Самый широкий двор во всей турецкой слободе раскинулся перед высокими галереями Рахман-бея. Давно здесь не слышно веселья; время и беды унесли изобилие, дарованное аллахом; но на запущенном подворье повсюду еще живет память о былой славе и богатстве хозяина. Превращенная теперь в амбар, стоит большая пристройка к дому, некогда кров и ночлег для любого странника; перед ней — мраморный водоем, хауз[21], над которым бил в небо фонтан, а вокруг всего двора за плетнем — фруктовые деревья, по-прежнему гнущиеся под тяжестью плодов, чтобы брали их и стар и млад и поминали добром хозяина. Во время байрама[22] или когда Рахман-бей принимал знатного гостя, здесь гремели барабаны, раздавались песни, сыновья его палили из пистолей с галереи, и веселье разносилось до самой реки и за нее, в болгарскую слободу. Мир — колесо, повернулось, и пал Рахман-бей, поднялись за рекой внуки батраков его отца. Еще при жизни закрылись ворота его гостеприимного дома, забылась его слава, и даже сыновья покинули его. Оба они не захотели гнуть шею перед чужим законом; кто знает, где они сейчас, бесприютные, скитаются по Анатолии, ищут счастья! Аллах милостив, он заботится обо всех, и какие бы испытания ни посылал он мусульманам, от очага Рахман-бея не поднимется ропот против его всевышней воли. Оставшись на старости лет с единственной дочерью, он и его жена терпеливо встречают и провожают день за днем, а глядя на них, утешаются и в каждом доме их слободы.

По вечерам перед разбитым мраморным водоемом с фонтаном, под персиковыми деревьями, собираются у старой Рахман-беевицы ближние соседки, как у себя дома: столько вынесшая и повидавшая на своем веку, она теперь стала им всем матерью — и в радости, и в горе находит для каждой сердечное слово.

Еще не убрала дочь медную посуду после ужина, еще метет в доме, а из верхней калитки появляется стройная фигура Золотой Дойны. Она откинула чадру, выпростала руки из-под паранджи, идет с поднятой головой — не сломили ее ни укоры людей, ни материнские проклятья и причитанья сквозь кровавые слезы. Белое лицо ее светится издалека; ни перед чем она не дрогнула, не остановилась. Мерными, твердыми шагами идет она по траве к фонтану — так, должно быть, переступала она когда-то отцовский порог, чтобы бежать к иноверцу. Две веры тогда встали за нее горой. Сам Воевода за рекой поклялся, что не оставит ее живой в турецких руках, и целый месяц ее стерегли — днем и ночью по берегу ходили караульные. А мусульмане один перед другим осыпали ее дорогими подарками; муж дрожал над ней, как над своим бесценным сокровищем, и ни на шаг не отходил от нее. Прошли годы, утихла вражда, забыли Дойну и турки и болгары. Теперь они с мужем целыми днями смотрят друг на друга и нечего им сказать, а вечером, наевшись, еще прежде, чем муэдзин поднимется на минарет, он спешит спуститься в кофейню. Дойна остается одна. Материнское ли проклятье сбылось, но у нее нет детей, ее ничто не держит в мужнином доме; собирается она и идет к Рахман-беевице.

Словно сговорившись с ней, навстречу через двор Кара-Мехмедовых идет Зюйле-ханум, потупив голову и закрыв чадрой лицо, и быстро проскальзывает в калитку.

— Зюйле, это ты, дочка? — встречает их обеих с галереи Рахман-беевица. — Дойна, опять ты раньше нас управилась.

Хозяйка спускается во двор к гостьям и приглашает:

— Разверните тюфяк, вот здесь, у фонтана, и сядем. Какой теплый вечер выдался…

— Мне и днем-то не по себе в доме, а в такие вечера и совсем невмоготу… — садится Золотая Дойна рядом с Рахман-беевицей, поднимает к небу очи, и мысли ее витают далеко.

А Зюйле-ханум только молча вздохнула, опустилась на рваный тюфяк, подняла жаждущие руки, и паранджа приоткрылась, на миг обнажив ее высокую грудь… Напрасно… Ей некого обнять, некому отдать свою красоту и молодую силу в такой вечер! Злые люди клеветой вырвали мужа из ее объятий; не нагляделась она еще на него, не наласкала его, бросили его в сырую тюрьму, и с осени она сохнет и вянет, как цветок в засуху…