Идиллии - [30]
Занялась заря, наконец-то прояснилось небо, дружно вспорхнули и запели птички, а за ними выбрались из гнезда еще слабые птенчики, и по всему боярышнику рассыпалось дружное щебетанье.
Радовались птички, и не было конца радости и песням вокруг боярышника, хотя батраки убрали с нивы хлеб и все реже находилось для них зернышко в бороздах. Скоро ранняя изморозь опушила листья и травы, по утрам стало холодно, и все начали зябнуть. По черному пару опять потащил свою соху пахарь, поникли подле межи оставшиеся цветы, и однажды ранним туманным утром птички подхватились и всей семьей полетели за Балкан[19] догонять цветущую весну. Заглохла нива, по ложбинам потянулись сырые туманы, земля раскисла. Вихри развеяли солому и пух в гнезде, стужа и мороз угнездились в нем, как и всюду вокруг. Вскоре с потемневших небес затрясла своим ситом зима, и однажды утром проснулся терн, оглядел себя: весь осыпан белыми снежинками.
Уже все потеряло надежду дождаться светлых дней, когда опять над нивой повеял южный ветер, легкой дымкой зазеленели над бороздами озими, зашумели возле межи обнаженные ветви и стаи птичек потянулись с юга. Встрепенулся боярышник, поднял вверх хрупкие ветви: когда покажутся и его гостьи? И вот однажды под вечер, когда медленно шли пастухи за стадами, спускающимися в ложбину, птички-изгнанницы внезапно опустились на боярышник.
Сразу же поднялись споры, пререканья — одни хотят здесь остаться, другие не желают.
— Знаем мы его, знаем мы это старое гнездо! Надоело оно нам с прошлого лета!
— Полетим дальше! Другие боярышники, лучше этого найдем!.. Каждая совьет свое гнездо!
— Здесь мы вас выкормили, здесь мы все вокруг знаем… свейте себе гнезда на этих межах — как же мы оставим старое гнездо!.. — начали уговаривать их старшие.
Ни одна не желала слушать. Подхватились — кто куда разлетелись — никогда им уже не увидеться. Одни-одинешеньки остались старые птички, переглянулись, и больно уж им захотелось упорхнуть вслед за детьми. Одна пригорюнилась над гнездом, другая вспорхнула на верхушку и, только расправила крылышки, глядь: напротив с межи ей опять кивнула старая горечавка, усмехается куколь, а вон и фиалки… Потеплело у них на сердце, вспомнилось птичкам, как они делили радости и невзгоды с этими пестрыми цветами, и не хватило у них сил покинуть боярышник и свое старое гнездо…
Воспоминания
Несколько лет тому назад меня настигла ночь в незнакомом равнинном селе. Стояла поздняя осень, надо было где-то переночевать, на постоялом дворе или в корчме. Я брел по селу, когда вдруг заметил старика, и подошел к нему спросить, где бы найти ночлег. Он стоял у своих ворот, готовый уйти в дом. Молча он оглядел меня, распахнул калитку, ткнул в нее палкой и как бы нехотя бросил: заходи. Мы вошли на широкий двор, засыпанный желтыми листьями грецкого ореха, и молча повернули к высокой галерее. Ни во дворе, ни перед домом нам никто не повстречался, словно мы входили в турецкое жилище. Поднялись по лестнице, и старик провел меня в комнату, где нас встретила его жена. Это была сгорбленная старушка с морщинистым смуглым лицом, но глаза ее, темные и живые, светились как у молодой. Она оказалась более гостеприимной: подала подушку, пригласила сесть и, как только поняла, что я у них заночую, принялась готовить ужин.
Потом я узнал: с тех пор, как женился и младший сын, они остались совсем одни. Просторный турецкий дом, не так давно не вмещавший всех, опять затих, как тогда, когда они откупили его у турка и вдвоем вошли в него. Теперь уже никто им не мешал, никто не стеснял их. Целыми днями они бродили по дому и не знали, чем бы занять себя.
По привычке поднимутся еще до рассвета, он выйдет на улицу, походит по селу, она уберется в доме, накормит цыплят и уток, и какой-нибудь час спустя они опять сходятся. Раньше, пока подрастали дети, у них не выпадало ни минутки свободной поговорить друг с другом. Он с зарей выходил на нивы, она все время хлопотала в доме — в нем все всегда было кувырком. Один за другим сыновья брали на себя отцовскую работу, пока не отделились все и не оставили стариков обихаживать один другого. Еще не время обедать, они не проголодались, но делать им нечего — они садятся за стол. После полудня он выйдет за ворота, обопрется о них плечом или опять где-то бродит. Она в доме обойдет комнату за комнатой, а за ней по пятам, подняв хвост трубой, тащится серая кошка. Взобьет подушку, чтобы не слежалась, накинет покрывало на одежду, хотя и так все спрятано и прибрано — да и кому оно нужно, кому его показывать? Было бы только что надеть на каждый день. А до сумерек еще далеко… Из школы, с букварем под мышкой, забежит маленький внучек, повертится вокруг бабушки — вот, мол, я — и опять бегом на улицу. Разве что соседка заглянет через калитку посоветоваться о чем, поболтают они, пересудят сельские новости; уйдет и та. Сядет старая посреди дома и сложит руки, притащится и старик, коротают время вместе. Зевнет она, прикрывая ладошкой рот, зевнет и он: «Что-то в сон меня клонит…» — «А ночью что будешь делать…» — будто перекинутся они словами и молчат.
