Идиллии - [31]

Когда в церкви бьют к вечерне, они ставят кастрюлю на огонь — по три дня подогревают одно и то же кушанье и не могут его съесть. — Сядут с одного края стола, он пощиплет пальцами ломоть хлеба, она вилкой отковырнет кусок на медном блюде… Так ли бывало! Набьются за стол дети, даже не умещаются за ним. Вертятся, толкаются, пока она не подаст им похлебку, и не успеют они с мужем поднять ложки, как пострелята очистят все и опять обращают к ней веселые глаза. Отцу хотя и приятно смотреть, как они набрасываются на еду, все же он, поднимаясь из-за стола, притворно ругнет их:

— Глотаете как волки! Управы на вас нету…

Теперь он только доставал трубку, набивал ее и молча отодвигался в угол. Она уберет со стола, пойдет в другой угол, подбросит в огонь сухих веток, — как разожгли они когда-то вдвоем очаг, так теперь, на старости лет, вдвоем его берегут. Серая кошка то намывается возле них, а то выйдет на середину комнаты, соберет свои лапки и выгнется коромыслом.

— Здесь мы и сошли с телеги. Не выходит у меня из головы… — начинала иногда старая копаться в своей памяти, но останавливалась, смотрела на мужа, словно ей хотелось выпытать у него все, что с того времени он прятал в своем сердце. Но он, окутав свое длинное лицо табачным дымом, занимался своей короткой трубочкой, приминая пальцем огонь, и пропускал ее слова мимо ушей.

Так они и привыкли проводить время.

В этот же вечер, как мне показалось, словно бы что-то их отпустило. Поужинали, опять молча достал трубку старик, пересел в угол, отодвинулся от стола и я, расположился напротив него. На улице осенние ветры, как озорные мальчишки, крутились вокруг дома, посвистывали и один за другим уносились бог знает куда. Между нами, как раз напротив очага, растянулась серая кошка, а где-то близко невидимый сверчок однообразным пиликаньем наводил на нас сон.

Старушка убрала деревянные миски и села возле кошки напротив огня.

— Ты сам-то откуда? — обратилась она ко мне.

— Не здешний, — ответил я. — С верху, с гор.

— Так я и знала, — обернулась она к мужу. — Как ты его привел, сразу увидела, что земляк.

— Горца всегда видно, — он вынул трубку изо рта и тотчас ее сунул обратно.

— И мы с верху, с гор, — поспешила кивнуть мне, как своему, старушка…

— Здесь, на равнине, куда ни повернись, везде наши земляки, — добавил я. — Верно, и вы с давних пор сюда переселились?..

— Да я еще, как говорится, молодайкой была, — оживилась она, ее темные глаза засветились, и от доброй улыбки морщинки разбежались по худощавому лицу. Она помолчала, огляделась и вдруг заговорила так доверительно, как будто наконец-то нашла того, кому может открыть свое сердце. — Как я уложила свое приданое в доме свекрови, да не успела и притронуться к нему, так и побросала через окно в телегу… Как закричали: «Турки идут, бегите!» — все похватали, что под руку попало, и повыскочили из домов. Муж мой побежал за буйволами на луга. Привел, сразу запряг — с двумя подушками в руках я догнала его уже в воротах, швырнул он их в телегу, сунул мне стрекало, дернул за цепи, и поехали мы по селу; ну, там, у колодца, увидели святогорского монаха, только он, золотушный, и остался… Не успели мы выехать из села, как с другой стороны по крышам зацокали пули… Молод ты, где тебе помнить. Но кто это перенес…

— Над нашим селом высокий холм, — заторопилась, увлеченная воспоминаниями, она и уже не могла остановиться. — Только что мы начали подниматься на него, как у буйволов задрожали ноги, не тянут: ну, подумала, не убежим. Один монах без камилавки скачет мимо на лошади: «Бросайте, — кричит, — телегу, бегите, а то догонят!..» Столько я сама трудилась над приданым, да еще дали мне мама и бабушка — и все это бросить на дороге… А по увалам, по холмам толпится народ — голова кругом! Тут гонят овец, а те шарахаются, разбегаются, не собрать; там едут на телеге прямо через поле, высокими колосьями закрываются, волов погоняют, спешат. Какая-то мать бежит с холма назад за ребятенком, рвет волосы на себе; а под терновым кустом кричит забытый младенец… Чем дальше к ущелью, тем гуще валит отовсюду народ.

Взобрались на холм, пошли петлять по горной дороге к сукновальням. Не доехали еще до сукновален — стали нас догонять раненые, а разминуться-то негде. Крепко оно в памяти сидит, наше переселение. Весь мир тогда перевернулся. Пришлось перетерпеть, что поделаешь! Я ведь тебе говорила — на сукновальнях мы нашли наших. Так сбились люди и скотина, ступить негде. Дедушка мой распряг буйволов возле двух жерновов, наши сели на дышло, зовут и нас к себе, с ними остаться. «Телегу я нагрузил. Хочешь — иди за мной!» — рассердился мой муж. Что мне оставалось делать? Поцеловала я руку маме и дедушке, взяла опять стрекало и пошла за буйволами. Словно ему тогда свет стал не мил, нахмурился он, задымил и зашагал… Погоняю я буйволов и боюсь слово сказать. — Стало смеркаться, а там уж и стемнело. Въехали мы в ущелье. Кто нас обогнал — пристал к первой мельнице, кто догонял — нашел себе место подальше, а которые заметили под дорогой поляну, поставили телеги в круг, распрягают. А мы едем — нигде не постоим, он все идет, а я все слова не смею сказать. Всю ночь ехали, не передохнули. Утром смотрю: и сзади нас никто не догоняет, и впереди никого нету. Остались только мы вдвоем. Опять едем, куда дорога ведет… Пока ехали по ущелью, по горной дороге, размытой ручьями, то в колдобину завалится телега, то по камням тарахтит: все что-то хоть стучит, дает о себе знать, будто утешает тебя. А к полудню, как выехали из ущелья на равнину, замолчала телега и у меня захолонуло сердце. Я как заплачу! Сколько перетерпела — слезинки не проронила, а тут на́ вот — от того, что замолчала телега!.. Плачу я, а он только пуще сердится, дергает за цепи и даже не обернется, ругается: «Камней, что ли, пожалела?.. И что ты разревелась? Чего рыдаешь?..» Все теперь прошло, будто и не бывало… Сидим вот вдвоем, я вспоминаю, а он все молчит и ни словечка не скажет. А мне охота вспомнить, поговорить с кем ни то. Хорошо, хоть ты подвернулся. Намучилась я тогда, натерпелась, как это забудешь?