Идиллии - [29]
— Так задавался, так высоко залетал, а кончил тем, что на вдове помирился? — ломали голову и недоумевали млад и стар.
— Девка ли, вдова ли, у каждого своя доля на этом свете. Лишь бы и ему зажить, как люди… Про себя Рале уже покончил с прошлым, зарекся сплетничать и слушать людские пересуды. Знали бы люди, как он натерпелся за все эти годы, когда в Николин день ночью плутал один голодный и мокрый в снегу… Или когда, как старый скряга-монах, принялся зарывать деньги в землю… Когда замкнулось его сердце и он ничего не видел, ничего не слышал вокруг, кроме издевательств и насмешек… Когда в голове у него толпились одни умершие… и днем и ночью он не находил себе места. И теперь стоит ему оглянуться назад, становится страшно…
Прошло немного времени, и из-под длинной стрехи отцовского дома выглянули два окошка, как ясные глаза проворной домовитой хозяйки. На деньги, которые Рале отложил впрок, наняли плотников подправить дом; то, чего не сделали плотники, доделали вдвоем они сами. Он нарубил веток, забил колья и огородил двор. А она заткнула и замазала щели, соскоблила грибы с потолка, прибралась и каждой вещи нашла свое место. Даже наломала полыни, связала в пучок и повесила под стрехой сохнуть — в доме, где живут люди, все может понадобиться…
Осенью Рале запахал свои луга. Зажили они вдвоем, и вот верный пес уже машет хвостом перед порогом их дома.
Притихла дорога, притихли и окрестные дворы. Вдалеке за плетнем засветилось низкое окошко, вслед за ним, как рой светлячков, там и сям замерцали огоньки, и ночь — холодная, безветренная зимняя ночь — опустилась и накрыла село. Рале, опершись локтями о подоконник, все еще блуждал взглядом над крышами и садами, и тихая радость согревала его изнутри. Глядя вокруг из своего окна, теперь он постигал и мир, и его порядки, и свое место в нем… И самое глухое оконце на краю села, наполовину заклеенное бумагой, уже светилось в ночи, трубы все гуще дымили черным пахучим дымом, и казалось, радость грядущего праздника, которая трепетала в каждом окне, вместе с дымом из труб дружно поднимается в потемневшее небо.
— Больше не дымит… Закрой, а то становится холодно, — промолвила за его спиной жена.
Он прикрыл окно. Молча повернулся и, прислонившись спиной к стене возле окна, осмотрел свое хозяйство. Огонь разгорался в очаге, сияли освещенные им котелки и медная посуда, а там, в переднем углу, у старого деревянного киота хозяйка поправляла фитиль в лампадке. Поправила, огонек озарил ее кроткое лицо, и Рале представилось, будто он видит перед собой новую икону.
Он взял трехногую табуретку, присел возле очага, и у него, завороженного тихой радостью своего дома, опять открылось сердце, и забыл он насмешки, забыл, как слонялся, беспутный, по корчмам и улицам.
На старое гнездо
Повеял над долиной южный ветер; едва оправилась продрогшая нива, и две птички, дорогие гостьи с юга, прилетели, опустились на еще голый боярышник и запели свою вольную песню. Словно от их песни, пробудились опушенные изморозью травы, набухли почки у терна и кустарников на меже — день-другой, и возле нивы замерцали крокусы, точь-в-точь как восковые свечки на могиле истаявшей зимы.
Усердно взялись за работу птички. Эта подберет клочок шерсти с какого-нибудь куста, та подымет соломку или пушок с дороги — целыми днями обе вьют и устилают свое гнездышко. А как только первые звезды покажутся в небе, они возвращаются на боярышник — одна, усталая, устроится в гнезде, а другая вспорхнет на верхушку и запоет.
И снизу из ложбин, тут и там за нивой, отзываются на ее песню цветы. Вот с противоположной межи двинулась, притоптывая, одинокая, как старая дева, горечавка, за ней, опустив глаза, переступает ландыш, а подальше целая стайка фиалок — хихикают и прячутся друг за дружку, словно каждая стесняется первой повести хоро. Но вдруг явился один посреди нивы куколь — ему все нипочем, — дернул горечавку, подцепили они ландыш, друг за дружку ухватились фиалки, и все вместе пустились в пляс. Поет без устали влюбленный певец, дремлет в гнезде усталая подруга, а цветы то закрутятся лентой, то развернутся, и вот уже за межой, по ниве, вьется-извивается их пестрое хоро… Гаснут в небе звездные посиделки, месяц клонится к закату; пробегая по ниве, тихо шепчет ветерок: всем, всем расходиться по местам, сейчас колос растет и наливается…
Долго ли, коротко ли — вымахали густые хлеба, коню не вытоптать. Не видать больше ни куколя, ни горечавки — птички, наработавшись за день, стали раньше возвращаться в гнездо.
Блестит, как золото, созревшая нива, с рассвета вышли на нее жницы, за ними шагают дюжие вязальщики, и вместе со всеми хлопочут над своим гнездом и птички. Припекает солнце, тяжелое знойное марево висит над нивой; птичка не чувствует ни жажды, ни усталости, дремлет над своим гнездом, а под нею лежат еще не видевшие света милые детки. И только когда серп отбросит под ноги тень и жницы сядут в ложбине полдничать, прилетит ей на смену друг и ляжет на гнездо, а птичка станет искать зернышко или мушку…
Со временем приходят и невзгоды: еще не свезли снопы с оголившейся нивы, как дождевые облака стали затягивать небо. Огненным змеем извилась средь них молния, и от грома сотряслась земля. Забушевали, налетели друг на друга вихри, вот один оторвался и несется сюда, другой погнался за ним, а третий поломал крылья о боярышник и, срывая на нем свою злобу, жестоко с ним схватился. Гнется, трещит, вот-вот выворотится с корнем боярышник, а в его ветвях, сжавшись в своем гнезде, две птички затаили дух, не смеют пошевелиться…
