Идет, скачет по горам - [43]

— Ты довольна?

— Ну конечно же! Только не знаю…

— Удобно ли? Все удобно! А из-за того, что Ротгольц не заработает нескольких десятков тысяч долларов, правда, нечего огорчаться. Отыграется на комнибудь другом. Впрочем, и так все спишется на мой счет, Ротгольц решит, что это я передумал и запретил тебе ее продавать.

— Но это будет моя картина?

— Твоя, любимая, самая что ни на есть твоя. Это лучшая картинка из всех, какие я благодаря тебе написал. Кроме тех, разумеется, которые еще напишу.

Им пришлось остановиться на краю тротуара, так как на набережной Гранд-Огюстен в этот момент загорелся красный свет и со стороны площади Сен-Мишель во всю ширину проезжей части ринулась, точно в атаку, тесно сбитая темная колонна машин.

— Чудовища! — бормочет Ортис, — половину прелести Парижа сожрали. Это не для автомобилей город.

По Парижу надо ходить, ходить на своих двоих.

Итак, они стоят на краю тротуара, объятые шумом проносящихся мимо машин, старикан крепче прижимает к себе хрупкоцветную руку, но возбуждение уже прошло, зачем с бесплодным пылом в судьбе искать изъян? думает он, спасибо высшим силам, хоть отдых не обман, я знаю ее наизусть, в ее теле уже нет от меня секретов, кончики пальцев и вся моя кожа помнят каждую клеточку ее гладкой и прохладной кожи, я знаю, что, поначалу безвольная и безмолвная, она будет безучастно отдаваться моим ласкам, а также знаю, да и она наверно знает, что, когда, держа ее, безмолвную и безвольную, в своих объятьях, я наполню ее собой, она глубоко вздохнет, и этот вздох, знаю, будет постепенно усиливаться в ней, учащаться, пока наконец, едва я захочу, не превратится в сдавленный стон, в птичью жалобу, в высокий птичий крик, все это я знаю, это же сон, думает Франсуаза, это до сих пор еще похоже на сон, наверно, поэтому мне все еще страшно, что вдруг я проснусь и это окажется сном, итак, они стоят на краю тротуара, объятые шумом проносящихся мимо машин, и когда в отдалении, на опустевшей и затихшей мостовой вспыхивает зеленый свет, молча переходят на другую сторону и, так же молча, идут через Новый мост, ты как хочешь, говорит Андре Гажо коллеге из «Ди Вохе», а я остаюсь, я угрохал на этого старого козла столько времени, что могу подождать еще десять или пятнадцать минут, а вдруг да подвернется случай, итак, они идут, божественный со своей возлюбленной, идут молча по Новому мосту и только когда сворачивают на набережную Орфевр, то есть в какой-нибудь полусотне шагов от суверенной башни на площади Дофина, Ортис останавливается и, указывая на ближайшее бистро, говорит:

— Не знаю, как тебе, а мне ужасно хочется пить. Полагаю, стаканчик холодного прованского вина нам не повредит. Хочешь?

— Ну конечно же!

Но так как в тоне ее голоса он не улавливает искреннего желания, то решает его пробудить.

— Вино в знакомом бистро иногда приятнее пить, чем дома. Что-то в этом есть. Нравится мне сидеть в бистро. Тебя я тоже в бистро увидел впервые. Заодно познакомишься с моим старым другом. Мсье Леду, чудесный малый, увидишь. Во время оккупации, если только я жил в Париже, он меня подкармливал с трогательным бескорыстием, прямо как любовницу, нет, это было возвышенней! он спасал меня от голода и абсолютно ничего не хотел взамен. Уверен, он очень расстроится, если узнает, что я был в Париже и даже на минутку к нему не заглянул. Мы живем буквально в двух шагах. Но может, тебе не хочется?

— Да нет же! — оживилась Франсуаза, — пойдем. Знаешь?

— Что?

— У моих знакомых было мало настоящих друзей. А у тебя они везде.

— Ох, ничего удивительного! Я живу на свете достаточно долго, вот и собрал по дороге горстку друзей.

— Это не потому, — говорит Франсуаза.

И вдруг старого старикана, уже на пороге бистро, озаряет: она меня любит, осознает он, и одновременно осознает, что лишь сейчас, когда перестает действовать любовное заклятие и рассеиваются чары, во власти которых он жил и работал последние полгода, когда он уже знает, что начал охладевать к Франсуазе и с каждым днем будет невольно, с упорно нарастающим безразличием, все больше от нее отдаляться, лишь сейчас, словно бы вырвавшись из плена собственных чувств, он, возможно, в состоянии будет заметить чувства другой стороны, быть влюбленным, думает он, для меня всегда плодотворнее, чем быть любимым, и видя, что его из-за стойки заметил лысый, из одних могучих округлостей состоящий мсье Леду, простирает к нему руки и кричит:

— Bonjour, Marius![34]

— Bonjour, Antonio![35] — восклицает тот в ответ звучным баритоном. Bonjour, mademoiselle![36] Я знал, что ты придешь, Антонио, ни секунды не сомневался. Ивет! — зовет он, и почти тотчас же из подсобного помещения за стойкой выходит полная блондинка, — видишь, говорил я, что Антонио, коли уж в кои-то веки выбрался в Париж, не забудет старых друзей. А ты: он такой великий! Великий! Конечно, великий! Но главное он — человек, а уж прилагательные — дело десятое, правда, Антонио?

— Правда — почти неоспоримая и наверняка одна из немногих, которую даже такой закоренелый скептик, как я, готов признать. Прилагательные — штука хорошая, но только если их прилагать правильно. Как поживаете, мадам Леду? Выглядите вы превосходно. Позвольте вам представить мадемуазель Пилье. Франсуаза, это та самая мадам Леду, о которой я тебе столько рассказывал.