Идет, скачет по горам - [44]

— Очень приятно, — говорит мадам Леду, здороваясь с Франсуазой через стойку бара. — Ох, какая же вы молоденькая!

На что мсье Леду:

— А мы только что видели мадемуазель Пилье по телевизору. Вы прекрасно смотритесь, хотя, к сожалению, черно-белый экранчик не может передать ваш колорит.

— Слышишь, Франсуаза? Похвала из уст Мариуса дорогого стоит.

— Что вам подать? — спрашивает мадам Леду. — Чего-нибудь выпить?

— Ивет! — негодующе восклицает мсье Леду, — ты разве не помнишь, что Антонио всегда пьет «Блан де блан»?

Мадам Леду вздыхает.

— Кто ж может знать, что мсье Антонио любит теперь. У мужчин вкусы меняются как листки в календаре.

— Браво, мадам Леду! — чуточку неестественно смеется Ортис, — вы правы. Мы, мужчины, испорчены до мозга костей. Но «Блан де блан» я храню верность. Особенно в Париже. Париж — прекрасный город, но был бы еще прекраснее, если б ему подбавить южного аромата.

— У нас еще есть несколько бутылок «Блан де блан» сорок восьмого года, — говорит мсье Леду. — А вам, мадемуазель, тоже «Блан де блан» или вы предпочитаете что-нибудь другое?

— Да нет же! — тоненько, словно хрустальная флейта, отзывается Франсуаза.

Ортис поворачивается к ней с некоторым раздражением.

— Что нет? Хочешь белого?

— Ну конечно же!

— Тогда мы попросим бутылочку сорок восьмого.

И, когда мадам Леду выходит:

— Ну что, Мариус? Про здоровье не спрашиваю, ты просто цветешь. А как идут дела?

— На будущий год мы с Ивет, наверно, покинем Париж.

— Это я понимаю! Ты уже что-нибудь присмотрел?

— Плод дозревает. Думаю, через год его уже можно будет сорвать. Боюсь говорить, но если все пойдет, как я задумал, мы будем соседями, Антонио. От Грасса до Кань — рукой подать.

— Это было б чудесно! Слышишь, Франсуаза? мы с семейством Леду будем по праздникам обмениваться визитами. Поздравляю, Мариус! Тебе давно причитается. Собственно, одним боком ты как бы уже рантье. Год — это ж сущий пустяк.

И думает: колоссальный срок, двенадцать месяцев, что может быть через год? и вдруг осознает, что у него устали ноги и побаливает крестец.

— Пожалуй, присядем, Франсуаза, — говорит он, — ты уже два часа на ногах, устала, наверно?

— Немножко, — тихо отвечает она.

И они занимают столик в глубине маленького зала, возле окна, бистро в эту вечернюю пору уже пусто, только напротив, у стены сидит молодая пара, он в солдатском мундире, она совсем деревенская, оба светловолосые и маленькие, сидят рядом, держась за руки, и их детские лица страшно печальны, они сидят, сблизив головы, но молчат, и, посмотрев на них, нетрудно догадаться, что это молчание людей, которым предстоит разлука.

Старик с минуту их разглядывает, я бы уже не сумел так молчать, думает он и отворачивает голову: за окном, по противоположному тротуару, упорно и беспокойно снуют безмолвными тенями фигуры молодых мужчин.

— Шакалы, — бормочет Ортис.

Франсуаза вздрогнула, а ее тяжелые совиные глаза слегка округлились.

— Дураки эти репортеры, все время за нами тащились. Думают, я их не видел. Я все вижу. Не обращай внимания. Ты неважно выглядишь, утомил тебя все ж таки этот вернисаж.

— У меня болит голова.

Но божественному пока неохота возвращаться в суверенную башню, поэтому он говорит:

— Выпей вина, это тебе поможет. Почему ты такая задумчивая?

— Да нет же!

— Не спорь. Отличное вино. Тебе нравится?

— Да.

— Прекрасна бывает жизнь. Иногда даже чересчур прекрасна.

И, хотя ему не хочется смотреть на молоденькую парочку у стены, тем не менее он все время украдкой на них поглядывает, и грусть на их детских лицах, и то, что они молчат, сблизив головы, и держатся за руки, и так беспомощны и растеряны, но все же вместе перед скорой разлукой, вдруг кажется ему величайшим счастьем, какое только может обрести на земле один человек рядом с другим, этого нельзя ни изобразить, ни описать, думает он, это невозможно удержать и запечатлеть, это есть и этого нет, это длится мгновение, час и бесследно уходит, искусство — кривое зеркало…

— Скажи, Антонио, — тихо говорит Франсуаза, — эта женщина?

Тут он пробуждается за столиком со стаканом вина в руке.

— Женщина?

— Твоя первая любовь.

— Полет? С чего это тебе пришло в голову? Вычитала в какой-нибудь книжке?

— Да нет же! Ты мне о ней рассказывал.

— Я, о Полет?

— Рассказывал при господине Ротгольце.

— Ах, вот оно что! Это другая история, Полет тут ни при чем. Полет была позже, а то относится к предыстории.

— Ты ее бросил?

— Это было очень-очень давно. Просто кончились каникулы, я вернулся в Испанию, изменился, возмужал.

Я был еще совершеннейший щенок.

— А потом ты с ней встречался?

— Да.

— Но уже не любил?

— Это был мужчина, Франсуаза.

— Как?

— Обыкновенно: мужчина. Позже, в мои первые парижские годы, он много для меня сделал. Его фамилия фигурирует во всех моих так называемых биографиях. А то лето — это еще предыстория, волшебная сказка, отроческий сон. Дружба? Любовь? И то и другое, и еще нечто большее, как бывает в сказках. Предыстория!

Он медленно цедит вино и, помолчав, говорит вполголоса:

— Я был тогда моложе этого солдатика. Посмотри на них, какие они юные и печальные. Он, вероятно, еще сегодня уезжает ночным поездом. А она из какойнибудь нормандской деревушки проводила его до самого Парижа. Куда он едет? Может быть, в Алжир? Может, это их последний вечер?