Идеология Зазеркалья - [12]

Понятно, что в столкновении с таким материалом большевикам предстояло многолетнее «дело переработки всех трудовых навыков и нравов», и сколь бы не поощрялось «выдвигание» рабочих на государственные посты, переборщить тут было недопустимо. А посему создание Советов, замечал Ленин, вовсе не означало, будто «мы достигли того, чтобы трудящиеся массы могли участвовать в управлении»: Советы — «органы управления для трудящихся», «но не через трудящиеся массы».

Возникал естественный вопрос — кто же должен был при совершении и после совершения революции управлять крестьянскими (преимущественно) и пролетарскими (достаточно условно) массами, при их стихийности, несознательности, темноте? Управлять огромной, сложной, многонациональной, имперской по структуре, державой, требующей огромных социальных, политических, экономических, административных, хозяйственных преобразований, то есть той державой, какой реально и была прошедшая через Февраль и Октябрь Россия?

Крайне показательно, что о мирном развитии революции в России после Февраля мечтали не только политики, но и такие царские генералы, как Деникин, с чьими именами во многом будет связана предстоящая Гражданская война: «…если революция остановится на том пути, на который вывела страну; если изуверы не замутят страну, не развратят армию, — писал Деникин жене 15 марта 1917 года, — то история даст первый пример такого почти безболезненного перехода к новому разумному государственному строю». Ленин за «изуверов» в долгу перед оппонентами не оставался: «банды Деникина» с их «поголовным грабежом и насильничеством»; «социал-шовинизм» Плеханова» и т. п. В условиях смертельных разногласий с социал-демократией Ленин считал невозможным оставлять определение «социал-демократическая» в названии своей партии: «Нам следует называться Коммунистической партией». В марте 1918 года партию переименовали — «Российская Коммунистическая», сохранив на всякий случай, чтобы перестраховаться, прежнее, различающее в скобках, — «большевиков».

Но речь идет, разумеется, не об эпитетах, конкретного смысла которых никто не мог уразуметь («социал-демократическая», «социалистическая», «коммунистическая»), и, тем паче, не о выражениях, неизбежно приобретавших в экстремальных исторических обстоятельствах сугубо не парламентский характер. Вопрос упирался в главное — в представления о судьбе России, о выборе исторического пути.

3.ОТ «ГИЛЬОТИНЫ» — К «БУЛЫЖНИКУ»

В первом варианте очерка о Ленине, который после 1924 года неоднократно исправлялся и переделывался, Горький писал: «Продолжаю думать <…> что для Ленина Россия — только материал опыта, начатого в размерах всемирных, планетарных <…> Мне кажется, ему почти неинтересно индивидуально человеческое, он думает только о массах, партиях, государствах». В ответ на предположение «одного француза», что «Ленин — гильотина, которая мыслит», Горький как будто бы возражает: нет, он «молот, обладающий зрением», и «сокрушительно дробит» во имя «общечеловеческого блага». Гильотина тоже, впрочем, как наверняка считали якобинцы, заботилась об общечеловеческом благе — главным было то, что оба орудия эффективно убивали, а уж объяснять, «во имя» чего, предстояло изощренным теоретикам. Горьковская поправка, сделанная из самых лучших побуждений (художник даже предполагает, что террор «стоил Ленину невыносимых, хотя и искусно скрытых, страданий»), мало что меняет в объективном значении развязанных Лениным репрессивных сил..

К знаменитому изречению Маяковского «Мы диалектику учили не по Гегелю» ленинская идеологическая концепция требует добавить еще одно — мы учили ее и не «по Марксу». Честно говоря, теории «низшей фазы», как и двух последующих, мы у основоположников тоже не найдем, и если она у нас не вызывает вопросов, то разве потому, что мы в России, согласно известному анекдоту, и до сих пор в ней живем. Ленин убедительно доказал, что диктатура «переходного периода» у нас нужна не для того, чтобы перейти к неизвестной «высшей», а для того, чтобы реально здесь закрепиться, окопаться и жить дальше, с непринципиальными усовершенствованиями типа нэпа, кооперативов, рабкрина и т. п.

Февральская, буржуазно-демократическая, революция произошла в России без «физического» присутствия Ленина, но он сразу же, из своего швейцарского подполья, в «Письмах издалека» поздравил рабочих, «проявивших чудеса пролетарского, народного героизма (как много значит у Ленина каждое слово — это «народное», поставленное через запятую, будто синоним «пролетарского»! — В. К.) в гражданской войне против царизма», и, чтобы в окончательном итоге ни у кого сомнений не оставалось, тут же провозгласил, что «революцию совершил пролетариат».

Вернувшись 3 апреля 1917 года в Россию, после исторического выступления на броневике Ленин познакомил большевиков и меньшевиков с «апрельскими тезисами» и призвал (по привычке поругав пролетариат за то, что после Февраля, «захлестнутый мелкобуржуазной волной», он «доверчиво-бессознательно» уступил на время власть буржуазии) немедля переходить ко «второму этапу» революции — социалистическому.