Идеальная пара - [157]

На комоде он увидел старомодный фарфоровый тазик и кувшин с водой. Он намочил платок и брызнул ей в лицо. Ее веки слабо дрогнули. Он понял, что надежда есть.

Вейн знал, что он должен сейчас сделать, но медлил. Потом он вздохнул и ударил ее по щеке, так сильно, что у него заболела ладонь. Она открыла глаза. Ее губы задвигались. Он наклонился к ней.

– «Смерть – та сладостная боль, когда целует до крови любимый»,[140] – пробормотала она. Он узнал строки из «Антония и Клеопатры». По крайней мере какая-то часть ее мозга функционировала.

Что бы она ни сделала, он за нее в ответе. Это была его вина, что она убежала из театра. Он потерял над собой контроль, позволил гневу взять над собой верх. Он чуть не задушил ее – конечно, она лишилась рассудка от страха.

Не это ли было всему причиной? Вейн не имел представления, почему она убила Марти, но в любом случае ее не должны за это повесить. Мысль о том, что с Фелисии будут снимать мерки для опускающейся подставки виселицы, или что на ее лебединую шею наденут веревку, была ему невыносима.

Этот образ вернул его к реальной ситуации. Фелисия совершила убийство, и уже одно то, что он стоял здесь, делало его соучастником, пусть и «после события преступления».

Странно, подумал он, как этот юридический термин сразу пришел ему на память. Однажды ему пришлось играл барристера[141] – не говоря уже о роли детектива из Скотленд-Ярда. Вся процедура была ему знакома.

Главное – не терять времени: это он знал точно. Нужно стереть отпечатки пальцев со всех предметов и дверных ручек, уничтожить улики, спрятать орудие убийства…

Он с отвращением взялся за рукоятку кинжала и потянул, вздрогнув от чавкающего звука, который раздался, когда лезвие окончательно вышло из раны. Рукоятка и лезвие были в крови. Он вытер шекспировский кинжал о плащ Марти, завернул в его же шарф и спрятал в сумку Фелисии. Не в ней ли она принесла сюда кинжал?

Он не Мог получить ответа на свои вопросы от Фелисии, которая, кажется, даже не замечала его присутствия в комнате.

Вейн оглядел комнату и убрал окурки, оставленные Фелисией, потом так, будто он играл эту сцену в кино, тщательно вытер своим носовым платком ручку двери и каждый предмет, которого она могла касаться. Пузырек из-под лекарства и фляжку он тоже бросил в сумку. Повинуясь инстинкту, он забрал бумажник и часы Марти, создавая видимость ограбления. Только после этого он подошел к Фелисии и поставил ее на ноги.

– Иди! – приказал он ей.

Она сделала шаг, но потом всей тяжестью навалилась на него. Без его поддержки она упала бы на пол.

Он повесил ее сумку себе на плечо и стал обдумывать следующий шаг. Он не думал, что кто-то видел, как он входил сюда, но даже если и видел, то появление одинокого мужчины в подобном месте не могло вызвать каких-то подозрений. Однако, выйти отсюда нужно было совсем по-другому. Он поднял с пола фуражку Куика и вынул из импровизированной пепельницы его сигару. В тусклом свете коридора любой, кто их увидел бы, мог бы принять его за американского офицера, ведущего пьяную женщину к себе в гостиницу – обычное явление в эти дни.

– Мы уходим, Лисия, – сказал он. – Попробуй идти, дорогая, давай.

Ее ноги не двигались. Несколько минут он подождал, потом решил испробовать последний шанс достучаться до ее сознания.

– Первый акт! Приготовились! – крикнул он. Он почувствовал, как она напряглась.

– Спектакль? – спросила она дрожа; ее голос был едва слышен, но в нем ощущался страх вновь подвести Робби.

– «Антоний и Клеопатра», дорогая. Слушай. Вот звучат трубы! Слышишь?

Она кивнула, но была так слаба, что едва могла переставлять ноги.

Он почти понес ее вниз по ступеням, останавливаясь на каждом этаже, чтобы перевести дух. К тому времени, как они добрались до грязного холла на первом этаже, Фелисия уже могла переставлять ноги – хотя Вейн видел, каких усилий ей это стоило.

В темноте он увидел прижавшуюся к стене фигуру женщины.

– Надралась как свинья? – прошипела она.

– Слушай, отстань! – прорычал Вейн, зажав в зубах сигару. Он поспешил пройти мимо, ругая ее с самым лучшим своим американским акцентом. Если повезет, подумал он, она успеет запомнить только плохо различимое лицо, сигару и фуражку американского офицера.

Снаружи на узкой улочке было совершенно темно. Он кое-как где вел, где тащил Фелисию к арке, выходящей на Джермин-стрит, и размышлял, как он доберется с ней до стоянки такси – ведь даже в этот поздний час на улице были люди, а на углу был виден четкий силуэт полицейского.

Он бросил сигару и фуражку в канаву и, наклонившись к самому уху Фелисии, прошептал:

– Давай, дорогая! Сейчас твоя сцена!

Он почувствовал, как ее мышцы начали работать, будто она подключила какие-то внутренние резервы. Ноги задвигались, и медленно, запинаясь, она направилась к арке, ведущей на улицу, где находилась стоянка такси.

Потом, будто эта арка была просцениумом, Фелисия пошла вперед, высоко подняв голову, глядя прямо перед собой, к свету тех огней, в лучах которых она жила всю свою жизнь.

Сцена двадцать первая

Вдоль всей Эдмиралти-Роу и вокруг статуи королевы Виктории в ярком свете безоблачного летнего утра пестрели цветы. Небо было голубым и чистым, необезображенным белыми следами бомбардировщиков и самолетов-снарядов, будто война уже кончилась. Конечно, это была лишь иллюзия – стоило приглядеться повнимательнее, и можно было различить серебристые аэростаты заграждения над Темзой, разбомбленный дом на Палл-Малл, выглядевший как безобразная дыра в безупречно ровном ряду зубов. Война просто немного отодвинулась; кульминация последнего акта запаздывала, как у слишком затянувшейся пьесы.