С холодного, свинцово-серого неба не переставая лил дождь.
В камине ярко горел огонь, центральное отопление было включено на полную мощность, так что на стеклах окон выступила влага, но лорд Вейн, казалось, не чувствовал тепла: его пробирал озноб, губы и кончики его пальцев посинели. У него так сильно дрожали руки, что он с трудом держал вилку и нож, впервые за многие недели спустившись к обеду в столовую.
Долгие месяцы он медленно умирал, нарушая тем самым свое главное правило: «Когда ты закончил то, что должен был сделать, уходи со сцены как можно скорее».
Даже пресса устала ждать, когда величайший актер Англии, удостоенный за свои театральные достижения звания пэра, сойдет наконец со сцены. Уже давно были подготовлены его некрологи вместе со статьями о его жизни и творчестве и фотографиями, которые должны были их сопровождать. Неделю назад из Букингемского дворца прибыл посыльный с запиской, собственноручно написанной королевой, в которой она сообщала лорду Вейну, что она сама и вся королевская семья постоянно думает о нем, но даже такая беспрецедентная честь не ускорила развязку.
На деле это послание, казалось, возымело совершенно обратное действие. Ко всеобщему удивлению больной почувствовал себя лучше, опровергая все прогнозы и как бы желая досадить своим врачам. Его дыхание нормализовалось; сначала ему позволили вставать с постели, чтобы посидеть часок в кресле, а потом, поддерживаемый медсестрой, он начал делать осторожные шаги по комнате. Наконец, не обращая внимания на возражения врачей, он высказал желание – точнее сказать, свое намерение – спуститься к обеду в столовую.
Повару пришлось изрядно потрудиться, но Вейн даже не попробовал ни одного блюда. Он потихоньку потягивал вино и делал вид, что ест, передвигая кусочки по тарелке. Казалось, на еду он был способен лишь смотреть – не более того.
Леди Вейн, которая с самого начала возражала против этого обеда, не скрывала своего раздражения. Гиллам Пентекост, помощник, консультант и доверенное лицо Вейна, работавший с ним в течение почти сорока лет, ел, как всегда, с большим аппетитом. Все трое сидели на одном конце длинного обеденного стола, за которым могли поместиться – и бывало помещались – восемнадцать человек. Сейчас их обед походил на трапезу в офицерской столовой на следующий день после сражения: огромный стол и размеры комнаты контрастировали с малочисленностью оставшихся в живых.
Сидевший во главе стола Вейн в изнеможении откинулся на спинку стула. Даже больной он держался с большим достоинством. С белоснежными волосами, небольшой бородкой, которую он отпустил к старости, с синими глазами, с годами не утратившими своей красоты, и величественным профилем, он мог бы играть Лира и в современном костюме. Он взглянул на дворецкого, стоявшего у стола с серебряным соусником, наполненным заварным кремом.
– Чаю, – слабым голосом сказал Вейн. – Чашку чая с ложкой-другой бренди.
Леди Вейн нахмурилась.
– По-твоему, это хорошая идея, Робби, дорогой? – спросила она.
– Мне это кажется чертовски хорошей идеей. – Вейн сердито посмотрел на дворецкого, который вопросительно взглянул на леди Вейн. Та вздохнула и кивнула головой. В конце концов, какой смысл был спорить с ним сейчас.
– Гиллам рассказал тебе, как успешно продвигается подготовка выставки, дорогой? – спросила она, повышая голос. Вейн отказывался носить слуховой аппарат, но с другой стороны не любил, когда ему начинали кричать, поэтому окружающие не знали, насколько хорошо он их слышит.
Выставка, которую предполагалось открыть в Национальном театре, была приурочена к восьмидесятипятилетию лорда Вейна, и на ней должны были быть представлены многие документы и личные вещи великого актера, тщательно отобранные Пентекостом. Первоначально планировалось, что Вейн сам откроет экспозицию, но от этого плана пришлось отказаться. Леди Вейн должна была заменить его.
Вейн устало закрыл глаза – его веки были голубоватыми, почти прозрачными, кожа на лице была такой бледной и так обтягивала скулы, что сидящего за столом человека можно было принять за мертвеца – и на мгновение задумался.
– Я и не сомневался, – произнес он наконец. – Но мне все равно. Я не доживу до ее открытия.
С наигранной живостью Пентекост попытался возразить ему.
– Бьюсь об заклад, Робби, что доживешь. Готов держать пари, что ты сам разрежешь ленточку. Выставка будет потрясающей: твои театральные костюмы, личные вещи, записные книжки, тексты твоих ролей, сотни фотографий… Везде будут стоять телевизоры, где будут показывать отрывки из твоих фильмов. Это называют «мультимедиа» – черт его знает, что это значит.
– Я знаю, что это значит. – Вейн взял с серебряного подноса чашку чая, сдобренного бренди, и дрожащей рукой поднес ее к губам. Осторожно подув на поданный ему напиток и убедившись, что он уже достаточно остыл, он с шумом сделал пару глотков. Чай, казалось, придал ему бодрости. Его кожа осталась по-прежнему бледной, но в синих глазах мелькнула искра жизни. – И портрет Фелисии тоже будет там? – хитро спросил он.
Пентекост и леди Вейн обменялись взглядами: в его глазах читалось смущение, в ее – раздражение. Любое упоминание Фелисии Лайл, первой леди Вейн, всегда оскорбляло нынешнюю, вторую леди Вейн. Пентекост подумал, как бестактно – даже неприлично – было со стороны его друга упоминать имя Фелисии, особенно после всех усилий, затраченных леди Вейн на подготовку этого обеда.
