Идеал воспитания дворянства в Европе, XVII–XIX века - [143]
Нетрудно заметить, что с точки зрения освещения проблемы дворянского воспитания повесть «Тарантас», пожалуй, не имеет аналогов в русской художественной литературе ни второй половины XVIII, ни первой половины XIX века. Во-первых, ни один из русских беллетристов не описывал так полно весь образовательный цикл юноши из благородной семьи, как это сделал В. А. Соллогуб. Во-вторых, ни в одном из произведений, в которых поднималась указанная тема, она не занимала столь структурообразующего места; вспомним тонкое замечание Ю. Ф. Самарина: все противоречия главных героев, через которые развивается сюжет, основаны на коренных различиях полученного ими воспитания.
Если проанализировать историю воспитания Ивана Васильевича, то без труда можно понять: главной фигурой, формировавшей героя, стал домашний наставник, француз-гувернер мосье Лепринс, которого с досадой и даже ненавистью питомец вспоминает много лет спустя, завершая свой воспитательный процесс в зарубежном турне[1267].
«Может ли художественная литература рассматриваться в данном отношении как „зеркало жизни“?» – задавался вопросом А. В. Чудинов в статье, посвященной истории формирования стереотипа о французских гувернерах в России и соответствию этого стереотипа реальности[1268]. Отчасти да, поскольку любой стереотип возникает не на пустом месте.
Низкое происхождение, невежественность, отсутствие квалификации – эти черты имели свое основание в реалиях, особенно во второй половине XVIII века, свидетельствует, например, О. Ю. Солодянкина, ссылаясь, в частности, на сообщение А. Шлецера[1269]. Не отрицает этого факта и В. С. Ржеуцкий, подводя итоги масштабного исследовательского проекта «Французы в России»[1270]. Эти же черты репродуцировал в своей повести и В. А. Соллогуб, характеризуя мосье Лепринса. В целом верно описан автором и набор учебных дисциплин, обычно преподаваемых в домашних «классах»[1271]. Вполне правдоподобно, пусть и с учетом сатирической направленности повести предстают перед нами эпизоды, связанные с обучением в пансионе, и сюжет о заграничном путешествии.
Но дело, по большому счету, не в этом. Гораздо интереснее, на мой взгляд, проанализировать эту историю с точки зрения развития литературной традиции изображения домашнего воспитания, ключевой фигурой которого был иностранец-гувернер. Ведь в конечном итоге эта традиция имела большее влияние на общественное мнение, нежели действительное положение дел; именно эта традиция вносила свой существенный вклад в формирование идеальных представлений об образовательных моделях и стратегиях[1272].
В этом смысле очень показательна фигура мосье Лепринса. С одной стороны, он «прямой потомок» аналогичных персонажей русской беллетристики эпохи Просвещения. «Беспородный» полузнайка, наглый и самоуверенный, он без малейшего стеснения берется за обучение дворянского мальчика, не имея ни малейшей к этому способности, исключительно в расчете на обеспечение своего безбедного существования на чужбине. Он без труда вошел в доверие к матери Ивана Васильевича, которая всецело распоряжалась в доме своего мужа-«сурка», «стал почти хозяином дома», держал свой выезд, со временем начал приторговывать «из-под руки хозяйским хлебом» и наконец, сколотив капитал, уехал на родину, устроившись там на литературном поприще в качестве «эксперта по России» (С. 235–236).
На этом, однако, сходство с «героями» сатир эпохи Просвещения, пожалуй, заканчивается. Мосье Лепринс не откровенный проходимец на ниве воспитания, которых знала не только русская, но и собственно французская традиция. Он не похож, например, на мнимых учителей мольеровского Журдена, откровенно издевавшихся над своим учеником, одновременно вытягивая из него деньги. Он не Вральман, не шевалье Какаду, не Пеликан, не шевалье де Мансонж из фонвизинских и новиковских сатир. Во-первых, он отличается от них тем, что не выставляется автором как воплощение порочности. Наверное, по большому счету его образ жизни не назовешь нравственным, но и аморальным тоже; скорее это аксиологически нейтральный персонаж. Во-вторых, как уже упоминалось, он не настаивал на роли прирожденного педагога, а, напротив, всегда подчеркивал, что взялся за это ремесло исключительно под давлением обстоятельств. Наконец, при всей нелепости своей воспитательной деятельности он все-таки дал Ивану Васильевичу пусть ничтожные, но небесполезные знания. Судя по всему, он обучил его французскому языку и светским манерам, а требовалось ли большее с точки зрения матушки Ивана Васильевича, которая в этом смысле едва ли отличалась от большинства русских дворян, нанимавших французских гувернеров[1273]?
Учитывая сказанное, соллогубовский гувернер в большей степени принадлежит другой литературной традиции, которая начала формироваться русской словесностью в лоне так называемой «натуральной школы» (раннего критического реализма) и к которой, без сомнения, принадлежал автор «Тарантаса». Обращаясь к анализу эволюции образа французского гувернера в русской беллетристике рубежа XVIII–XIX веков, И. Кулакова сделала вывод, что в XIX веке этот образ начинает служить другим целям: «не борьбе с пороком, а художественному воссозданию жизни»; из «осмеиваемого зловредного носителя порока» он превращается в «характерное явление русской дворянской жизни»
