И вянут розы в зной январский - [97]

– Вы скучаете по сестре? – нарушил тишину мистер Вейр.

Скучает ли она? Ах, если б можно было объяснить так просто! Изо дня в день, ложась спать, она думала об Агате и терзалась одним и тем же вопросом: простит ли она когда-нибудь этот побег? Смогут ли они снова обнять друг друга, как сестры?

– Конечно, скучаю, – вздохнула она. – И по Тави… Знаете, это ужасно, когда приходится выбирать из двух зол. Не представляю, как ей сейчас тяжело, Агате…

– Но она знает, что у вас все в порядке? Вы пытались с ней связаться?

– Я оставила записку, когда уходила. А потом еще открытку послала, без обратного адреса. Написала, что у меня все хорошо, чтобы не беспокоилась. Но разве можно этим унять боль?

Делия так печально поникла, что он пожалел о своем необдуманном вопросе и попытался увести разговор в сторону.

– А с родными вы переписываетесь? У вас ведь на Тасмании отец, мама…

– Мачеха, – поправила она. Без тени горечи, без досады. Просто поправила.

– Мне очень жаль.

– Ничего… Я маму совсем не помню: мне было два года, когда она умерла. И как мачеха появилась в доме, не помню тоже. Она меня никогда не обижала. Правда, и не любила по-настоящему. Но нельзя ведь требовать любви от чужих, в сущности, людей.

Она хорошо это сказала: вроде бы и кротко, со свойственным ей невозможным всепрощением, но это была не та кротость, какой нередко маскируют жажду сочувствия. Трудно жалеть тех, кто держится с достоинством, а в Делии, в ее спокойном приятии мачехиной нелюбви, было в тот миг столько достоинства, что Джеффри не выдержал и заглянул ей в лицо. Однако чуда не случилось: она была такой же, какой впервые переступила порог их магазина.

– Но ведь рядом с вами были не только чужие… У вас большая семья?

– Не очень большая. У мамы нас было трое, но мой старший брат погиб. У мачехи есть сын, он сейчас учится в Европе; и еще двое младших, которые уже при мне родились. Но я не могу сказать, что у нас дружная семья, к сожалению. Других родственников почти нет, только тетка, мамина сестра, в Хобарте. Родители приехали из Англии, там остались все деды… Их я никогда не знала. А вы, откуда родом ваша семья?

Вопрос звучал искренне, но та поспешность, с которой он был задан, выдавала Делию с головой. Ей не хотелось говорить о своей семье, это было видно. Однако Джеффри не стал упорствовать и охотно ей подыграл. Рассказал про деда, абердинского часовщика, чудака и франта, до самой смерти разъезжавшего на велосипеде-пауке; про то, как на приисках дед познакомился с другим старателем, норвежцем. Они ведь тысячами стекались сюда во время золотой лихорадки: из Европы, Китая, Америки… Норвежец приехал с дочерью, и, пока он пытал счастье, она стирала и готовила. А через полгода дед женился на ней. Это была суровая северная красавица, выше деда на голову; Ванесса на нее похожа. Жизнь тогда была нелегкой: воду приходилось покупать втридорога у разносчиков, железных дорог еще толком не построили. Но бабушка была не робкого десятка и вырастила в этой неприветливой стране четырех детей – тех, что остались в живых. Почему она не уехала на родину, к своим снегам? Никто не знает: она не отличалась словоохотливостью. Дот считала, что виной тому была несчастная любовь, что будто бы в Норвегии остался человек, отвергнувший ее. Но, возможно, это лишь красивая легенда.

Пока они разговаривали, смотровая площадка опустела, и Джеффри сказал:

– Подождете меня? Я хочу подняться туда.

– Я тоже хочу, – с живостью откликнулась Делия.

– А не боитесь?

Она помотала головой, радостно, как ребенок.

Ступеньки, грубо прибитые к узкому деревянному полотну, вели вверх почти отвесно; вдобавок вся эта конструкция выглядела довольно хлипкой, и он протянул Делии руку, за которую она с готовностью уцепилась. Вдвоем на лестнице было тесновато, но она мало смущалась этой близостью и лишь сосредоточенно смотрела перед собой, чтобы не упасть, в то время как он раз за разом ощущал прикосновение ее бедра. В крови ли у них, Фоссеттов, эта странная невосприимчивость? Душевно Делия была гораздо гибче и податливей Агаты, но в остальном – что это: неведение, наивность?

И отчего она кричала тогда в библиотеке?

«Я всего лишь обнял ее», – сознался Эдвин, красный, как рак. Что ж, положим, ему нет резона врать. Но ведь люди не кричат от объятий.

Быть может, она боится пьяных?

Кто-то однажды испугал ее – это было ясно. Так испугал, что отбил в ней ту природную телесную чуткость, которая, рядясь любовью, одних заставляет терять голову, а другим дарит наслаждение и радость. Быть бесчувственным – не меньшее проклятие, чем быть глухим или незрячим. А некоторым, вроде Агаты, не повезло вдвойне.

Оказавшись на верхней площадке, Делия тут же порхнула к перилам и стала вглядываться вдаль. Она носила теперь, как и Ванесса, аскетическую одежду «передовых женщин»: простые блузки из белого хлопка и темные шерстяные юбки без отделки. Это, пожалуй, даже шло ей. К тому же теперь она стала совсем непохожей на Агату, и можно было оставить тщетные поиски знакомых черт.

Как странно, думал Джеффри, глядя на смутные очертания Мельбурна, окруженного мозаикой из зеленых и коричневых полей; ведь когда-то он сравнивал Делию с азуритом. Тогда он считал, что стоит только захотеть – и она сдастся быстрее, чем Гертруда.