И вянут розы в зной январский - [134]

Он вздохнул и обернулся к ней.

– Значит, такое общество ты теперь выбираешь? Женщины у вас теперь курят, а мужчины дрожат за свою шкуру. И с таким мужчиной ты готова связать жизнь? С тем, у кого за душой ни гроша? Да я бы слушать не стал, приди он лет пять назад! Но я не хочу сойти в могилу, зная, что ты осталась одна. Может, он все-таки найдет нормальную работу, чтобы содержать семью. Соглашайся, раз зовет. Поздно выбирать.

Она вспыхнула и, поймав отблеск своего негодования в отцовских глазах, спросила нарочито бесстрастно:

– Мистер Пирс просил моей руки?

– Тебя это как будто удивляет, – хмыкнул отец. – Ты специально их всех распугиваешь? Что творится в твоей голове? Ладно, иди, поговори с ним. Я устал. Ты много печалей нам принесла, Несса. Надеюсь, ты все-таки поймешь это и дашь старикам покой хоть напоследок.

С грозовой тучей в душе она покинула библиотеку. Надо было запереться у себя, отбушевать и выйти умытой и ясной; но Нинни преступил ей путь. Ванесса бросила: «Пойдемте», – и распахнула дверь комнаты для завтрака. Холодные, нежилые комнаты – пусть они послужат сегодня ареной, ристалищем, Марсовым полем.

– Как вы могли? – воскликнула она, едва они остались одни. – Как вы могли, не спросив меня? Разве это честно?

– Я думал, вы уже ответили, – тихо сказал он, понурясь.

В памяти пронеслись обрывки позапрошлого вечера в горном шале: пламя камина, чьи-то звенящие голоса в высоком обеденном зале. Кавалер Делии рассказывал какие-то уморительные непристойности, и они вчетвером хохотали до упаду, и пили вино, и она была так благодарна Нинни за какую-то мелочь – Нинни, который подарил ей Бунджила. Неужели она сказала что-то такое, что можно принять за… О боже.

– Простите меня. Я, наверное, была пьяна и совсем не это имела в виду… Я думала, что мы с вами друзья. Понимаете, я не могу выйти замуж. Это меня погубит. Мне нужна свобода, нужна моя мастерская.

Ей было не за что спрятаться здесь: ни поездов, ни спешки – и приходилось смотреть ему в глаза, кляня себя за всё, но главное – за то, что не можешь быть твердой.

– А мне что прикажете делать? – сказал Нинни с нервным смешком. – Ведь я люблю вас.

Словно тупым резцом ударили под ребра – исподтишка, врасплох. Значит, вот оно какое, признание. Не книжное – живое. Безжалостное.

– Вы любите не меня, – сказала Ванесса; голос звучал глухо, как из-под земли, – а мою оболочку. А что там внутри, вам неведомо. Если я постригу волосы и вымажусь сажей – разве вы останетесь со мной?

– Ерунда! Я знаю вас четыре года. Все ваши взгляды, все пристрастия мне знакомы. Разве мы не беседовали с вами? Не спорили?

– И что с того? Я спорила с десятками людей. Нам было интересно вместе. Но это не называется любовью.

– Ваши доводы нелепы.

– Как и ваше упрямство. Скажите, нравятся вам мои картины?

Он отвел глаза. На лице его отразилось страдание.

– Ну так что? Вы считаете, мне стоит продолжать писать их?

– Вы зря тратите время.

– Вот видите, – спокойно заключила Ванесса. – А ведь это и есть я. В них мое прошлое, мои мысли и мечты. Вам они чужды, непонятны; вы хотите, чтобы я была другой. Все вокруг этого хотят: я для них как кость в горле. Вы ведь знаете людей, пишете их биографии. А я пишу свою. И, бога ради, не пытайтесь мне помешать.

Она была уверена, что вопрос закрыт. Последнее слово сказано, подведена черта. Но Нинни, побелев, вдруг стиснул кулаки и выкрикнул резко, почти фальцетом:

– Как вы можете быть так слепы и глухи! Оглянитесь вокруг! Кому нужны ваши работы, этот бред сумасшедшего?

– Замолчите.

– Почему вы считаете правой себя, а не всех остальных? Что вам сказали в Обществе художников?

– Это не ваше дело.

– Мое дело – спасти вас от безумия, от вашей мании величия. Поймите, женщина не может быть гением, опередившим свое время! Если вас никто не понимает – может быть, дело не в окружающих?

Как громко он кричит, устало подумала Ванесса; и как ужасна его дикая, болезненная ярость. Когда слушать стало невыносимо, она повернулась и вышла. Поднялась на второй этаж, села на кровать в своей спальне и уставилась в пустоту. Где-то в голове, за глазницей, растекалось ослепительно-жаркое, как раскаленное золото в литейном цехе. Она стала думать про снег; вспоминать, как зарывалась пальцами в невесомую, рассыпчатую, жгучую белизну; как рисовала в воображении бабушку – молодую, с длинной льняной косой и в вышитом корсаже, какие носят на ее родине. Туда, к далекой неприветливой земле, уходила кряжистая ветвь их родословной, тогда как другая терялась среди шотландских равнин, а третья – поди теперь проследи: Нормандия? Англия? И, окуная руки по локоть в снег, словно пытаясь докопаться до истоков, Ванесса спрашивала себя: кто мы? Почему так хочется уехать прочь – и так тянет остаться? Причиной ли тому мятежная, цыганская кровь двух женщин, которые когда-то бежали сюда – одна от любви, другая за любовью?

И почему ей так больно было услышать приговор Общества художников Виктории? Приговор, который достойно завершил череду непонимания и вражды.

«Это не австралийская живопись».

Издалека ударил первый гонг. Ванесса встала, превозмогая мучительную ломоту в левой части головы; нащупала в шкафу платье из дымчато-голубой тафты – пусть Нинни погибнет, раз уж ему так хочется. Дождавшись служанки с горячей водой, разделась и обтерлась губкой. За окном лаяла соседская собака, внизу сновали чьи-то торопливые шаги. Ах, была бы здесь Мюриель! Такое детское, капризное желание – вылить на кого-то свои обиды, горести, не думая о том, каково придется слушателю. Мюриель была единственной, кто не отверг ее работы ни при первом знакомстве, ни позже. «Они пугают меня, – призналась она, прохаживаясь по студии в Оксфорд-чамберс. – Но, черт побери, в этом что-то есть. Тебе надо показать их в Лондоне. Хотя что я говорю? Лондону хватило Роджера Фрая. Тебе надо в Париж – там всегда полно тех, кто плывет против течения».