И вянут розы в зной январский - [132]

Два больших сердоликовых глаза были полны надежды и мольбы, и он прекрасно знал, что за слово она хочет услышать. Произнеся его, Джеффри не соглал бы. Но сейчас – эта мысль явилась из ниоткуда, сама собой – он должен был скрыть правду, чтобы спасти ее.

– Ты Делия Фоссетт. Ты приехала из Лонсестона три года и три дня назад, потому что хотела стать свободной. И ты ею стала – не отводи глаз! – и все в твоей жизни будет хорошо, покуда ты помнишь, кто ты такая.

Он наклонился, тронул губами высокий светлый лоб и, не простившись, зашагал прочь по Бурк-стрит – темной, широкой и прямой, как стрела.

45. Северный Мельбурн

Кажется, она заснула где-то в Крейтоне – или в Сеймуре? – и добрых три часа бродила по колено в сырой траве, говорила с каким-то монахом и разгоняла полчища птиц на болотах. Сны были цепкими, шальными, и она почувствовала облегчение, когда слуха вновь коснулась деловитая колесная дробь.

– Подъезжаем, – сообщил ей Нинни, отложив книгу.

За окном подрагивал угрюмый индустриальный пейзаж: склады, ангары, сортировочные станции. Трудно было поверить, что где-то сейчас лежит снег, сахарно-белый, глубокий; и она не поверила бы, пожалуй, если бы еще вчера не стояла на этом снегу.

От сидячего сна затекло все тело, и мучительно хотелось потянуться, вскочить; но в тесном купе, перед тремя парами любопытных мужских глаз, пришлось довольствоваться лишь переменой позы. Делия, скучая, смотрела в окно: она успела подремать утром, в самом начале пути. Девять часов езды – испытание не из легких, особенно теперь, когда короткий отпуск уже позади, и снежные горы кажутся не более реальными, чем монах из ее сна. Но до чего там было хорошо, боже мой; и как тянет вернуться туда еще раз. Жаль, что зима почти на исходе.

Поезд еще только сбрасывал скорость, подползая к станции, а все вокруг уже беспокойно шевелились: пожилой сосед по купе складывал газету, приятель Делии доставал с багажной полки ее сумочку и шляпку, и Нинни с серьезным видом протирал очки, избавляясь, очевидно, от остатков розовой каникулярной дымки. Самые нетерпеливые уже топали в коридоре, пробираясь к выходу. Наконец что-то лязгнуло, вагон дернулся и встал.

Они вывалились наружу, в холодный прокопченный воздух, пахнущий дегтем. В горах еще вчера было солнечно, здесь же небо хмурилось и нависало тяжко, будто искало опоры. Потолкавшись среди пассажиров, они миновали деревянный вокзал, больше похожий на сарай, и вышли на улицу. Фонари еще не горели, и портовые задворки города, куда редко забредали просто так, без дела, мрачно таращились на чужаков. Нинни предложил идти до станции пешком, не дожидаясь трамвая, и все охотно согласились: каждому, должно быть, хотелось размяться после долгой дороги. Но не успели они преодолеть и двух кварталов, как Делия замедлила шаг и сказала извиняющимся тоном:

– Знаешь, я, наверное, пойду домой: умираю, хочу спать.

– Жаль, – Ванесса не пыталась скрыть разочарования. – Ты так давно у нас не гостила. Отец был бы рад…

– Я обязательно приеду, на твой день рождения или раньше. А сейчас – веришь ли – даже ужинать не хочется.

Её спутник, тащивший в каждой руке по чемодану, прислушивался к разговору с любопытством. Простой и веселый, похожий скорее на фермера, чем на банковского клерка, он вряд ли стал бы хитрить и подбивать Делию на отказ. Как бы то ни было, Ванесса не собиралась им препятствовать, и у перекрестка Квин-стрит они расстались.

– Он хороший малый, – нарушил молчание Нинни, когда еще один квартал остался позади. – Я рад за них. Знаете, трудно всегда быть одному…

Грохот поезда, катившего по виадуку, поглотил остаток фразы, и Ванесса уцепилась за этот спасительный грохот, повела глазами вслед дымному шлейфу – чтобы только не видеть упрека за круглыми стеклами очков.

На ее счастье, двери вокзала были уже недалеко. К билетной кассе тянулась очередь, так что в вагон запрыгивали чуть ли не на ходу. Какие уж тут вздохи о любви?

– Я ногу подвернула, – хмуро сказала Ванесса, разглядывая свой туго зашнурованный черный ботинок. – Придется брать извозчика на станции.

Всякий раз, когда начинались эти разговоры, она сердилась на себя, сердилась на Нинни, но ничего не могла поделать ни с его упрямством, ни со своей мягкотелостью, мешавшей раз и навсегда сказать «нет». И вот теперь он едет к ней – впервые за долгое время. Зачем, спрашивается? А затем, что знает: ее отцу только того и надо – видеть рядом с ней мужчину, пусть тот даже беден, как церковная мышь.

Пока они ехали, за окном начал накрапывать дождь, и к Кэмбервеллу уже зарядило не на шутку. Холодные крупные капли барабанили по крыше деревянного навеса, а где-то вдалеке небесный литаврист настраивал свои котлы. Извозчики у станции были нарасхват – Нинни едва успел занять два места в последней коляске, и Ванесса, подав ему руку, вновь ощутила прилив вины.

Два окна их гостиной уютно желтели сквозь голый сумрачный сад. Ей почудилось даже, что в одном из них мелькнул женский силуэт, но это, конечно, не могла быть ни Дороти, ни Мюриель. Служанка открыла им, и из коридора пахнуло щемящим теплом.

– Боже мой, вы без зонта! – сокрушенно воскликнула тетка. – Так недолго и простудиться. Ставьте сюда чемоданы, мистер Пирс. Несса, дорогая, ты такая бледненькая; не заболела?