И вновь вверх по ведущей вниз лестнице - [6]

В Сильвии Баррет школьники увидели не столько наставника, сколько хорошего, живого человека, а так как она к тому же была немногим старше своих воспитанников, ее отношения с ребятами оказались сильно облегчены. Читатели повести помнят, как она столкнулась вначале с недоверием класса и как победила его. Конечно, и ее встречали на первых уроках обескураживающими возгласами «Привет, училка!», конечно, и ее пытались «доводить», как и других учителей. Ей надо было пережить озорные выходки, знакомые поколениям школяров, мальчишескую иронию, самолюбивую агрессивность и замкнутость, за которыми прячутся болезненная ранимость, уязвимость подростка.

Но было нечто, что соединяло молодую учительницу, школьную «Одри Хепберн», с ее воспитанниками. Ей, как и им, были противны административные восторги Макхаби, циркуляры, регулирующие все отношения учителей и учеников, власть буквы и формы, заменившей живой интерес и сознательную дисциплину. Сильвия Баррет сумела наладить контакт со своими воспитанниками, потому что была добра к ним, хотела их понять и, презирая методические каноны, передавала им знания как что-то существенное, искреннее, относящееся к их жизни. Не зря в одном из наиболее замкнутых и трудных подростков — Фероне — она обнаружила то же чувство внутреннего протеста, которое жило в ней.

В сознании читателя Сильвия Баррет очень близка автору, хотя было бы, пожалуй, напрасным преувеличивать степень этой близости. Остановимся на предположении, что Сильвия Баррет — идеализированный автопортрет.

Тем интереснее узнать, что Бел Кауфман оставила спокойную, удобную жизнь писательницы, получившей, благодаря своей первой книге, репутацию педагога-новатора, и решила снова «пойти в люди». На этот раз, потрясенная тем, что она увидела в «школьных джунглях», она написала и напечатала в журнале «Макколс» очерк, лишенный всяких украс беллетристики, фокусов композиции и даже спасительного грима Сильвии Баррет. Просто громко, на весь свет закричала о том, что ее удивило и ужаснуло.

Ее новые наблюдения над жизнью школы много безотраднее, чем прежние. Испытанные приемы обуздания класса и возбуждения интереса в детях, которыми она так охотно делилась на учительских съездах и конференциях, перестали действовать. Непроходимая стена выросла между учительницей и детьми. У Бел Кауфман пропал даже ее спасительный юмор. Школьники кажутся ей теперь «вражеским станом». «Тлеющее недовольство», ощущавшееся и прежде в школе, переросло в «буйный мятеж». Ученики откровенно бездельничают, сквернословят, ёрничают, ходят, что называется, на головах, не хотят ничего знать и, главное, ведут неустанную, тайную и явную, войну со своими педагогами. Взаимная вражда дошла до такого градуса, ненависть в школе въелась так глубоко в плоть ее питомцев, что весь миротворческий опыт и гуманные намерения Бел Кауфман, Сильвии Баррет тож, оказываются напрасными.

Чтобы признать неудачу своей педагогики, расстаться с мыслью, что добрым, сочувственным словом, вниманием и любовью к детям можно победить самое глухое предубеждение, нужно немалое мужество. И Бел Кауфман обладает им. Она честно говорит, что не знает, что делать с этими детьми, со школой вообще. Она не скрывает своей растерянности. Ее отношение к ученикам сбивчиво, двойственно: она и понимает разумом, что они, пожалуй, не так уж виноваты, но и досадует на них, готова сорваться на крик, прогневаться, разобидеться.

Все это очень понятные человеческие реакции на скопище сорванцов, не желающих ничего слушать и вызывающе ведущих себя в классе. Но если учитель сердится — значит, он неправ. Есть, наверное, и другая, более высокая точка зрения на то, что происходит в американской школе, которая не сводится к педагогическому негодованию. Этого более широкого взгляда не хватает порой Бел Кауфман. Сама того не замечая, она находится во власти традиционных понятий о всемогуществе воспитания как автономной сферы жизни.

В самом деле, начиная с «Эмиля» Руссо и, наверное, еще раньше, педагогическая литература исходила из оптимистического взгляда на природу человека, которого можно научить, наставить, воспитать и даже переучить, перевоспитать, поскольку человеческая душа пластична, изменчива, и благородное знание впечатывается в нее, как в воск. Великая просветительная идея воспитания имела лишь одну очевидную слабость. Она брала простое соотношение воспитателя и воспитуемого как исчерпывающую модель подлунного мира. Учитель учит, ученик внимает ему и усваивает его уроки — такой путь, будь он принят повсеместно, казалось бы, неизбежно приведет к торжеству просвещенного человечества. Какая отрада думать, что достаточно с настойчивостью и упорством внушать молодому поколению некоторую сумму идей, чтобы оно стало другим, невзирая на охлаждающий опыт жизни.

Но в том-то и дело, что идея дидактического воспитания, внушена ли она благородным просветительством или казенным оптимизмом, в реальной жизни неизбежно подрывается сразу с двух концов — и со стороны «воспитателей», и со стороны тех, кого воспитывают. Взглянем хотя бы, какая картина вырисовывается из рассказа нашего автора.